– Я к логопеду больше в жизни не пойду!

– Как это так? – не поняла она.

– Ррррррр, – старательно зарычала я на нее.

– Ааа, вон оно что, – мама Таня улыбнулась, – нет, все равно иди. Сейчас твое время.

Взбешенная, я топала через игровую комнату и холл к кабинету. Открыла дверь к этой тете Тамаре и выпалила фразу, которую репетировала всю дорогу:

– Я больше не буду к вам прррриходить!

Я так смогла. Проявила характер, заявила о своем желании вслух. Я выучила! Я сумела! Я победила.

В дошкольном отделении мы продолжали жить по строгому расписанию – как и в доме ребенка, как и во всех учреждениях на свете. Но все-таки там у меня было детство. Полтора года детства. Мама Таня и мама Оля ко всему относились легко – ну пролил и пролил, ну испачкал и испачкал, ну не доел и не доел. Это же дети.

И вот настало первое сентября. Нас нарядили в дурацкие костюмы, девочкам прицепили на волосы белые банты. Из-за этого «украшения» я, и без того высокая, стала на две головы больше всех остальных. В первый класс вместе со мной поступили пятеро одногруппников: Ленка, Дима, Сережа, еще один Сережа. Мы были девяносто второго и девяносто третьего года рождения. И вот мы все пошли. Не было никакого прощания с воспитателями. Был только страх перед новой жизнью.

Огромный двор. Море детей – сто восемьдесят сирот. И все они старше, чем мы. Дошла моя очередь читать стихи, и только я открыла рот, как все засмеялись.

– Дылда, – раздался чей-то голос.

– Негр, – подхватил другой.

Смех нарастал, усиливался по кругу, и через мгновение смеялись уже все, даже взрослые. Я держалась изо всех сил – только потому, что большая, пришла в первый класс. Нечего реветь! Хотя всегда очень легко начинала лить слезы: они были защитной реакцией на все. Стоило, например, сказать мне: «Говори громче», и я уже реву. Учительница, которая стояла рядом с нами, не реагировала на происходящее. Она не смеялась вместе с остальными, но и не защищала меня: просто невозмутимо глядела перед собой. Еще до начала линейки мы успели ее рассмотреть – мне она показалась добренькой. И после торжественной части она отвела нас в класс. Рассадила.

– Меня зовут Людмила Ивановна, – представилась она, – а вас как зовут?

Мы назвали свои имена.

– Хорошо, – кивнула она, – а теперь слушайте внимательно. У меня все дети учатся под номерами. Ты, Оля, будешь первым номером. Ты, Дима, вторым. Ты, Соня будешь третьим, а Лена – четвертым. Сережа будет пятым и еще один Сережа – шестым.

Потом она подняла нас с мест и рассадила по порядку, по номерам. Лишиться имени было обидно, но что мы могли поделать? Четыре года начальной школы мы все так и жили под номерами.

– У Второго нет домашнего задания, – сверкала она глазами на Диму, – почему?!

– Четвертый сегодня дежурит, – напоминала Людмила Ивановна Лене.

– Третий, к доске! – вызывала она меня.

Это было очень обидно! Как будто мы не дети, а какие-нибудь предметы с инвентарными номерами. Утешало меня только сравнение с предыдущим «номером три». Я думала: «О, у меня третий номер, как у Лены Бабкиной, а она отличница. Значит, все у меня будет хорошо». Так и терпела команды: «Третий, открой тетрадь! Третий, подойди ко мне!» А Людмила Ивановна продолжала в своем духе – каждому новому ребенку, который приходил к нам в класс, она присваивала свой номер. В первом классе к нам добавился еще один Сережа. Потом пришла Олеся. Учительница их так и называла – «Седьмой» и «Восьмой». А когда Диму перевели в детский дом для умственно отсталых – это случилось после первой же четверти в первом классе, он не справлялся с программой, – его номер сразу пропал. Первый, Третий, Четвертый, Пятый, Шестой, Седьмой, Восьмой. В итоге за четыре года у нас дошло до того, что был Шестнадцатый и даже Семнадцатый.

Тетрадки у нас, конечно, тоже были без имен и фамилий. Под номерами. Я помню, другая учительница, Валентина Ивановна, периодически вытаскивала в коридор на учебном этаже парту и раскладывала на ней тетради с плохими работами – теми, за которые были проставлены двойки и даже колы. Хотела двоечников пристыдить. Но я лично подходила к этому столу не для того, чтобы посмотреть, «как нельзя учиться», а для того, чтобы полюбоваться на подписанные тетради. Для меня это была не парта позора, как задумывала Валентина Ивановна, а парта личностей: они все были с фамилиями и именами! «Аааааа, они настоящие люди», – думала я. Радовалась за них и даже по-доброму завидовала: «Вот бы и нам так подписывать тетради. Когда-нибудь я до этого доживу».

Людмила Ивановна, несмотря на показавшуюся мне с первого взгляда доброту, оказалась очень странным человеком. Учила она, может, и хорошо, но мы всегда и везде оказывались последними. Меня раздражало, что вместо четырех уроков, например, мы сидим целых пять. Потому что не успели сделать что-то там по программе из-за того, что наша учительница на целый урок опоздала, и утром мы сидели, слушали уборщицу. В итоге все уже идут обедать, уже гуляют, а мы еще сидим и слушаем, что там наша Людмила Ивановна бубнит. Хотелось тоже выбежать на улицу, да просто хотелось есть! Меня эта ее манера всегда раздражала.

А еще в первый же день она забрала у нас подарки, которые нам вручили как первоклашкам. Красивые фломастеры. Разноцветные карандаши. Яркие ластики – фигурки животных. Крутые пластмассовые линейки со звездами. Положила все это богатство в свой ящик и сказала: «Они нам еще пригодятся». Но не пригодились. Мы едва ли не каждый день смотрели на этот ящик и думали: «Может быть, сегодня? Может, сегодня?» Но подарки пролежали до конца четвертого класса, а перед выпуском она нам сказала: «Зачем они вам нужны? Вы уже идете в старший корпус, там ни к чему эти линеечки со звездочками и ластики в виде зверушек. Вы стали большими». Наши подарки она раздала первоклассникам, которые пришли к ней в новом учебном году. А у них отобрала все, что им подарили на первое сентября. Не знаю, что было у нее в голове, но она отнимала все. Олеся, например, ездила летом в одну семью в Италии – об этих наших поездках я расскажу чуть позже, – и ей там подарили красивый зеленый будильник.

– Тебе это сейчас не нужно, – сказала Людмила Ивановна, подойдя к парте Олеси, – потом у меня возьмешь.

После уроков мы долго шептались с Олесей, хотели попросить обратно будильник, но так и не рискнули. Каждый день прожигали его взглядом – он стоял на учительском столе – и не могли. И я снова думала о том, что, если бы моя мама была рядом, она бы нам помогла. А как без нее с учительницей о таком сложном деле заговорить? Только через несколько лет, уже после выпуска из младшей школы мы, наконец, осмелились подойти.