– А что это за тетрадка? – спросил Сережа, когда воспитательница вернулась.

– Здесь я записываю про каждого, – ответила она, – у кого есть родители, у кого нет родителей. Вы же понимаете, что у всех у вас разные истории?

– О-о-о, – мы все облепили ее, – а почитайте нам! Мы тоже хотим узнать!

И она начала нам читать: у этого мама умерла, у этого в местах лишения свободы, у этого болеет. Очередь дошла до меня.

– А у Сони мама окончила академию, – я затаила дыхание и вся превратилась в слух, – причина отказа: нет возможности прокормить. По национальности она казашка.

Эти слова я запомнила на всю свою жизнь. Моя мама хорошая! Она училась в академии. Просто не могла меня прокормить – это было главное, что дало мне сил. Рассеялся туман, пропали сомнения, я теперь знала точно, что она не алкашка, не наркоманка, как говорили нам всем воспитатели, а просто у нее не было денег, чтобы содержать меня. Ведь человек не виноват, если у него нет денег. Моя мама – хорошая!

Значит, я тоже не плохая! Я хорошо учусь. Всегда стараюсь. Слушаюсь взрослых.

Я больше не принимала на свой счет обидные слова, которыми воспитательницы обычно ругали наших мам. Была такая мера воспитания сирот в детском доме – весь класс собирали на линейке, иногда целым корпусом, и кричали на нас: «Ваши матери – алкашки, наркоманки, пропащие! Они там пьют и колются, а мы тут за вами бегаем». И с тех пор я сидела и думала: «Аааа, это все не про меня. Мы с мамой просто потерялись. Она – хорошая!»

Дни в детском доме были похожи один на другой. Зимой – школа. Летом – лагерь. Помню, после первого класса нас привезли в «Омегу» в Крыму.

Поселили, как обычно, в громадные комнаты по десять-пятнадцать человек. Кровати с пружинами. Крашеные стены. Фанерные шкафы для одежды. Снова все как в доме ребенка. И такой же безликий туалет. Я заходила в него, и слезы текли из глаз сами собой.

В том лагере меня, как всегда, положили спать около двери, рядом со шкафом: ночью надо было поднимать в туалет, и, чтобы не искать по рядам, всегда клали так – ближе к выходу.

И вот южная ночь. Балкон открыт. Жарко, нас много, воспитатели специально проветривали так, дверь нараспашку: детям нужен свежий воздух. Я лежу на своем обычном месте. Уснула быстро, проснулась рано. Со мной так было всегда – просыпалась задолго до подъема и просто лежала в кровати, смотрела в потолок и старалась не шевелиться. Меня в первую же ночь в этом лагере приструнили: «Хватит копошиться, ты всем мешаешь спать!» Там пружины на матрасах были зверски скрипучими. Чуть поменяешь позу – и уже всех разбудил. Поэтому я изо всех сил старалась замереть, не подавать признаков жизни. Сначала считала баранов, как мне советовали воспитатели. Толку ноль. Потом просто лежала неподвижно с открытыми глазами и думала, о том, что будет сегодня. Думала, что опять станут заставлять выступать – в лагерях вечно одно и то же, – а я не хочу лезть на сцену, мне это не нравится.

Я смотрела в потолок и удивлялась, как он похож на тот, в доме ребенка. Серый, в крошечных трещинках и с мелкими островками отвалившейся штукатурки тут и там. Если как следует присмотреться, можно увидеть карту. Огромный мировой океан, а в нем небольшие пятна континентов. Я все пристальней вглядывалась в рисунок и чувствовала, как он оживает. Вода вздыхает, колышется, островки земли наполняются красками – становятся зелеными, желтыми, красными…

И тут вдруг за балконной дверью раздался шум. Занавеска вздыбилась от порыва ветра, и за ней промелькнул черный силуэт. Баба-яга?! Я вздрогнула, по спине ледяной струей пробежал страх. Стоп! Баба-яга не может летать на рассвете, только ночью.

Я лежала и в ужасе таращилась на занавеску. Через секунду она раздвинулась, и в комнату через балкон, осторожно ступая, вошел огромный мужик. Растрепанный, с густой и грязной копной волос. В замызганных рваных джинсах и видавшем виды свитере, поверх которого был надет примерно того же невнятного цвета, то ли коричневый, то ли серый, пиджак. На ногах у него были гигантские растоптанные ботинки – от долгой носки они стали похожи на лапти. Я замерла, вдавилась в кровать и не знала, что делать. Зажмурилась на мгновение, но так стало только хуже: я слышала, как он крадется через нашу спальню и приближается ко мне. Это было страшно! Шуметь и будить других девочек мне строго-настрого запретили. Звать на помощь взрослых я побоялась – они придут и накажут меня за шум.

Я снова открыла глаза и стала таращиться на мужика, молча наблюдая за тем, как он роется в шкафу. Сначала он не обращал на меня внимания, а потом вдруг почувствовал взгляд и повернулся ко мне. Я похолодела от ужаса. И тоже – загипнотизированная страхом, – не отрываясь, смотрела на него. Несколько секунд он меня рассматривал. Потом улыбнулся – между усами и бородой раздвинулась неопрятная щель – и подошел ближе.

– Привет! – сказал он шепотом, глядя мне в глаза.

Из его рта на меня пахнуло мерзким запахом гнили и перегара. Я молчала и смотрела на него, хлопая глазами.

– Слушай, это у тебя тут прячется киска? – Он улыбнулся еще шире.

– Ннннет, – с трудом разлепила я губы.

– Как так? – Он поднял вверх указательный палец. – Я же слышу, она мяукает.

– У меня нет кошки. – От изумления я даже заговорила.

– Не может такого быть, – его шепот стал хриплым, – она должна быть где-то здесь!

Он попытался присесть на мою кровать, но та угрожающе скрипнула и тем самым пресекла его попытку. Тогда мужик просто опустился на колени рядом со мной.

– Может, киска у тебя под одеялом? Ты там ее прячешь?

– Нет!

– А давай вместе посмотрим! Убери одеяло.

Я отчаянно мотнула головой.

– Ай-я-яй, – он покачал своей мохнатой башкой, – нехорошо обманывать взрослых. Я точно знаю, что киска у тебя под одеялом.

Горячие удары запульсировали в ушах. Он взрослый. Нужно слушаться взрослых. Нужно всегда делать то, что они говорят. Пусть он посмотрит и убедится, что я никогда не вру. Что я говорю только правду.

Я откинула одеяло, чтобы показать – никого у меня там нет. Никакой такой кошки.

– Вот же, – прошептала я, – видите?