Я зажимаю пальцами кнопку под пальто: спасательный круг в центре Северного моря.

– А тебе хочется целоваться с Баудевейном? – неожиданно спрашивает моя сестра. Я бешено трясу головой. Поцелуи – это для людей постарше, они целуются, когда не могут найти слова, и поэтому сжимают губы друг друга. Ханна сейчас так близко от меня, что я чувствую запах ее дыхания. Зубная паста. Она облизывает языком губы. Запоздалый молочный зуб все еще пытается прикинуться коренным.

– У меня есть идея, – говорит она, – сейчас вернусь.

Она выскальзывает из простынь и чуть позже возвращается с отцовским воскресным костюмом в руках.

– И что нам делать с этим? – спрашиваю я.

Ханна не отвечает. Вешает на плечики мешочек с лавандой. Я смотрю, как она надевает костюм поверх ночной рубашки. Я смеюсь, но Ханна не улыбается. Быстро рисует черным маркером из моего пенала усы над верхней губой. Теперь она немного похожа на Гитлера. Мне бы хотелось закрасить ее полностью, чтобы запомнить ее и всегда держать при себе, ведь она слишком большая для карманов моего пальто.

– Давай. Теперь ты должна лечь на спину, иначе не сработает.

Я делаю, как она говорит, я привыкла следовать за ней. Она обернула костлявые ноги в слишком широкие штаны отца и поставила их рядом с моими бедрами, волосы соскользнули с ее лица. В свете ночника, с черными усами, которые больше похожи на галстук-бабочку, она выглядит жутко.

– Я из города, и я мужчина, – говорит она низким голосом. Я сразу понимаю, что нужно делать, как будто это обычная вещь, когда посреди ночи она садится на меня в выходном костюме отца. Пиджак с блестящими отворотами делает ее плечи широкими, а голову маленькой, как у фарфоровой куклы.

– Я из деревни, и я женщина, – отвечаю я голосом выше своего.

– А ты ищешь мужчину? – рычит Ханна.

– Верно. Я ищу мужчину, который сможет спасти меня от этой дурацкой деревни. Кто-то, кто очень силен. И красив. И добр.

– Ну, мадам, тогда вы в правильном месте. Поцелуемся?

Прежде чем я успеваю ответить, она прижимается своими губами к моим и сразу проникает в меня языком. Он теплый, как остатки стейка, которые мать разогревает в микроволновой печи, а затем подает снова. Язык быстро вращается несколько раз, ее слюна смешивается с моей и капает мне на щеку. Так же быстро, как всунула, она его высовывает.

– Ты тоже это чувствуешь? – задыхается Ханна.

– Что вы имеете в виду, менейр?

– В животе и между ног?

– Нет, – говорю я, – только твои усы. Они немного щекочутся.

Мы смеемся, делая вид, что не можем остановиться, и на мгновение так оно и есть. Затем Ханна падает рядом со мной.

– Ты на вкус как металл, – говорит она.

– А ты – как мокрое молочное печенье, – говорю я.

Мы обе знаем, что это плохо.

Мы с сестрой просыпаемся с черными полосками на лицах и помятым воскресным костюмом отца. Я сразу сажусь на кровати. Если отец нас застукает, то достанет из ящика под обеденным столом Библию и прочтет из Римлян: «Ибо если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься». Этими устами мы целовали друг друга вечером: Ханна засунула в меня язык, как будто искала слова, которых не знала сама. Можно помешать греху войти в сердце, но не в дом. Поэтому когда отец придет поднимать нас стуком из постели, то наверняка сразу поймет, что мы впустили в дом грех – как когда мы впустили бродячую кошку, которую потом держали за дровяной печкой в корзине для орехов и кормили молоком и корками хлеба, пока она не окрепла, – и что никто из нас не будет спасен.

Ханна приглаживает рукой складки на костюме отца и достает полпачки мятных конфет из нагрудного кармана. Кладет одну в рот. Я спрашиваю себя, почему она это делает, ведь мятные конфеты нужны лишь для того, чтобы перетерпеть проповедь – чтобы мы молчали и не качали ногами, отчего скамейка скрипит и все в нашем ряду сразу понимают, что дети Мюлдеров не слушают проповедь Преподобного Рэнкема. Теперь у нас нет причин сидеть спокойно – мы должны действовать и позаботиться о том, чтобы отец никогда не считал наши рассказы слишком долгими, как мы – проповеди. Когда мы жалуемся на продолжительность службы, он говорит: «Тот, кто нетерпелив, будет слушать вдвое дольше в наказание». Потом он, правда, говорит кое-что другое: «Соседка Лин так много болтает, что уши отваливаются». Я представляю отца и соседку Лин, как они стоят на тропинке друг напротив друга и как уши отца падают, словно осенние листья, и мы должны приклеить их обратно с помощью клея-карандаша. А я бы предпочла сложить их в бархатную коробку, чтобы каждую ночь нашептывать им самые сладкие и самые ужасные слова, затем быстро накрывать их крышкой и трясти коробку, чтобы удостовериться, что мои слова проскользнули в ушные каналы. Во мне так много слов, но, кажется, они выходят все реже, а вот словарь библейских выражений, кажется, почти трещит по швам. Я не могу перестать хихикать, воображая отца с приклеенными ушами. Пока отец шутит про соседку Лин и эта шутка повторяется так же часто, как прогноз погоды на неделю, нам нечего бояться. Однако большую часть мятных конфет отец съедает сам во время раздумий в церкви. В последнее время, когда мы возвращаемся домой, он спрашивает, о чем была проповедь, чтобы проверить нашу внимательность. Я думаю, что он скорее делает это для себя, потому что сам отвлекается и пользуется нашим пересказом. В прошлое воскресенье я сказала, что речь шла о блудном сыне, а это была неправда, но отец меня не поправил. Притча о блудном сыне – моя любимая история. Порой я представляю, что бледный, как снег, Маттис однажды вернется, и отец заколет для него откормленного теленка. И хотя мать не любит вечеринки из-за всех этих «тынц-тынц», как она называет музыку, мы все равно устроим большой праздник во дворе: с фонариками, серпантином, колой и ребристыми чипсами, «потому что он пропадал и нашелся».

– Думаешь, это из-за нас? – спрашиваю я у Ханны. Она пытается прикрыть зевок рукой. Мы спали всего три часа.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну просто. Что мы причина того, что у матери с отцом все так, что из-за нас Маттис и Тишье мертвы, что мы до сих пор не съездили в отпуск?

Ханна на мгновение задумывается. Когда она думает, ее нос двигается вверх-вниз. Маркер теперь на ее щеках. Она говорит:

– В конце концов все снова будет хорошо.

Моя сестра часто говорит мудрые вещи, но мне кажется, что порой она сама не понимает этого.

– Думаешь, все будет хорошо?

Я чувствую, как увлажняются глаза. Быстро перевожу взгляд на костюм отца, на подбитые плечи, которые придают ему больше властности по воскресеньям. Можно вспороть их ножом. Мизинцем я выковыриваю из глаз желтоватые выделения после сна и размазываю их по одеялу. Они похожи на сопли.

– Конечно. И Оббе не нарочно, это было нечаянно.