Я киваю. Да, нечаянно. Здесь, в деревне, все происходит именно так: люди нечаянно влюбляются, нечаянно покупают не то мясо, нечаянно забывают свои молитвенники, нечаянно молчат. Ханна встает и вешает пиджак отца обратно на вешалку. Мешочек с лавандой рвется, и фиолетовые цветы рассыпаются по одеялу. Я ложусь на них спиной. Пожалуйста, пусть день подождет, и мне не нужно будет в школу до тех пор, пока трава на лугу не высохнет и не станет сеном, а влага во мне медленно не схлынет.

В новостях рекомендовали каждый час пить большой стакан воды и даже показывали, как выглядит большой стакан, – он не такой, как у нас. Здесь, в деревне, нет домов с одинаковыми стаканами, ведь только ими и можно выделиться на фоне всех остальных. Мы пользуемся стаканами из-под горчицы. Отец по очереди разливает по стаканам воду из бутылки из-под колы. Бутылку не промыли как следует: у воды все еще привкус колы, и она тепловатая от солнца. Нос чешется от пыли, поднятой во время сбора сена. Когда я ковыряюсь в носу, сопли оказываются черными. Я вытираю их о штаны и не осмеливаюсь их съесть от страха, что заболею и сама обращусь в пыль.

Вокруг меня на лугу лежат тюки сена, похожие на куски зеленого мыла. Мне не хочется думать про палец отца, что побывал внутри моего тела. Я откусываю от пончика, который он мне только что дал. В меня вряд ли влезет еще хоть один, я сыта ими по горло: в последнее время пекарь редко оставляет нам что-то еще. Все же я делаю еще один укус, чтобы просто почувствовать единение с Оббе и отцом: у трех человек, сидящих на тюке сена и поедающих пончик, есть что-то общее. Влажная корочка прилипает к зубам и нёбу, я глотаю ее, не чувствуя вкуса.

– Бог опрокинул чернильницу. – Оббе смотрит поверх наших потных голов в небо, которое становится все темнее и темнее. Я смеюсь, и даже у отца ненадолго появляется улыбка. Он встает и отряхивает руки о штаны, чтобы показать, что нам пора работать. Скоро он начнет нервничать из-за опасений, что на сено попадет дождь и в нем заведется плесень. Я тоже встаю и, прежде чем поднять тюк, беру в ладонь немного сухой травы, чтобы на коже не осталось отметин от веревки. Опять кидаю быстрый взгляд на улыбку отца. Смотрите-ка, думаю я, нужно просто сделать так, чтобы не оставалось отметин от веревок – и все будет хорошо, и не нужно бояться, что Судный день набросится на родителей, словно ворон на жертву, или что мы грешим больше, чем молимся. Поднимаю очередной тюк, пальто прилипает к потной коже. Даже сейчас, когда на улице жара, я отказываюсь его снимать. Я бросаю тюки в прицеп трактора, чтобы отец аккуратно складывал их в ряды по шесть штук в каждом.

– Надо ускориться, прежде чем начнется, – говорит отец и снова смотрит на темнеющее небо над нами. Глядя на него, я говорю:

– Маттис мог поднять сразу два тюка сена. Он накалывал их на вилы, как кусочки крапивного сыра.

Улыбка мгновенно исчезает с его лица, словно ее и не было. Есть люди, у которых она всегда видна, даже если им грустно. Морщинки от улыбки стереть нельзя. А с отцом и матерью наоборот. Они выглядят грустными, даже когда улыбаются, как будто кто-то приложил треугольник к уголкам их губ и нарисовал две косые линии вниз.

– Мы не говорим о мертвых, мы о них помним.

– Но мы же можем помнить вслух, верно? – спрашиваю я.

Отец пронзительно смотрит на меня, спрыгивает с телеги и втыкает вилы в землю.

– Что ты сказала?

Я вижу, как напрягаются мышцы на его руках.

– Ничего, – говорю я.

– Что ничего?

– Ничего, отец.

– Я так и думал. Да как ты смеешь перечить, особенно после того, как испортила весь наш запас бобов.

Чтобы занять себя чем-то, я тоже смотрю в небо. Я впервые замечаю, что тоже напрягла мышцы, как отец, и что хотела бы окунуть его голову в чернила, словно перьевую ручку, а затем написать ею уродливую фразу о Маттисе и о том, как я по нему скучаю. Эти мысли меня шокируют. «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». Сразу после этого приходит следующая мысль: надеюсь, мои дни на земле будут длиться на той стороне, а не здесь, в этой глупой, скучной деревне. Оббе поднимает бутылку из-под колы с земли и жадно допивает, не спрашивая, хочу ли пить я. Потом встает, чтобы продолжить ворошить сено.

Последний заход идет медленнее. Моя задача состоит в том, чтобы вести трактор, Оббе – кидать тюки в прицеп, а отца – раскладывать их. Отец кричит, чтобы я ехала быстрее или медленнее. Иногда он внезапно распахивает дверь трактора и грубо сталкивает меня с сиденья, сильно выкручивает руль, чтобы не дать нам съехать в кювет. С его лба капает пот. Когда он возвращается в прицеп принимать тюки с сеном от Оббе, я думаю: стоит разок нажать на газ посильнее – и он упадет. Всего один раз.

После сбора сена мы с Оббе стоим за коровником, прислонившись к стене, в щели между передними зубами Оббе торчит соломинка. На заднем плане слышен гул щеток для скота, которые вращаются над спинами коров, успокаивая зуд. Кормить их еще не скоро, поэтому мы пока свободны. Оббе жует соломинку и обещает сказать чит-код от игры The Sims, если я помогу ему с его миссией. С помощью чит-кода можно стать ужасно богатым и заставить «симов» целоваться с языком.

По моему телу пробегает дрожь. Иногда, когда отец приходит пожелать мне спокойной ночи, он засовывает язык мне в ухо. Не так плохо, как палец с зеленым мылом, но все же. Не знаю, почему он это делает: может быть, это как с крышечкой от упаковки с ванильным заварным кремом, которую он каждый вечер вылизывает дочиста, чтобы не было перевода продукта, и поэтому поступает так же с моими ушами – я часто забываю протирать их ватными палочками.

– Но она же не связана со смертью?

Я не знаю, хватит ли мне сил предстать перед лицом смерти. Перед ликом Бога нам разрешено являться только в воскресной одежде, но я не знаю, в чем являться перед ликом смерти. Я все еще чувствую гнев отца на своих плечах. В школе я не люблю драки, а наблюдаю со стороны и про себя болею за того, кто слабее. Если дело касается смерти, мне трудно защищать себя, я просто не умею этого. Хотя я иногда и пытаюсь посмотреть на себя со стороны, это не работает – я застряла внутри самой себя. И инцидент с хомяком еще свеж в моей памяти. Я знаю, как буду себя чувствовать, но это не перевешивает моего желания увидеть смерть и понять ее.

– Мы всегда рискуем с ней встретиться.

Оббе выплевывает соломинку из зубов, на камнях остается белая капля слюны.

– Ты понимаешь, почему нам нельзя говорить о Маттисе?

– Тебе нужен чит-код или нет?

– А Белль с нами можно? Она скоро зайдет.

Я не говорю ему, что она зайдет ради пенисов соседских мальчишек, потому что я хвасталась про них и сказала, что они напоминали бледные круассаны, которые мы иногда едим у нее дома на обед. Круассаны сделаны из теста, которое ее мать достала из банки, свернула в рулоны, сунула в духовку и запекла до коричневой корочки.