– Конечно, – говорит Оббе, – если она не разревется.

Некоторое время спустя Оббе достает три банки колы из погреба, прячет их под свитер и жестами манит нас с Белль. Я знаю, что сейчас произойдет, и чувствую себя спокойно. Так спокойно, что забываю зажать молнию пальто между зубов. Может быть, это также связано с жалобами соседки Лин и ее мужа Кейса. Они думают, что мне опасно ездить по насыпи с рукавами, натянутыми на пальцы, и молнией от воротника в зубах. Родители отклонили их опасения, словно плохую ставку на аукционе телят.

– Это временно, – сказала мать.

– Да, она это перерастет, – сказал отец. Но я не собираюсь перерастать – наоборот, врастаю в пальто все больше, и никто этого не замечает.

Когда мы идем к сараю с кроликами, Белль болтает про тест по биологии и про Тома. Том сидит в двух рядах от нас, у него черные волосы до плеч, и он все время носит клетчатую рубашку. Мы подозреваем, что у него нет мамы, иначе почему рубашку никто не стирает и он не носит ничего другого? По словам Белль, Том смотрел на нее как минимум десять минут, а значит, сиськи под ее футболкой могут начать расти в любую минуту.

Я за нее не рада, но все равно улыбаюсь. Людям нужны маленькие проблемы, чтобы чувствовать себя более значимыми. Я не хочу себе сиськи – не знаю, странно ли это. Да и мальчиков я не хочу, я хочу саму себя, но это нельзя никому раскрывать, как пароль от «Нокии», чтобы никто не мог меня неожиданно взломать.

В сарае для кроликов тепло и темно. Солнце светило на гипсокартон крыши весь день. Диверчье растянулся в своем загончике. Мать вытащила оттуда вялые листья и положила новые. Положить конфеты в жестяную коробку она забыла, но про листья – нет. Оббе вытаскивает кормушку и кладет ее на землю. Достает из кармана куртки ножницы, испачканные в томатном соусе: мать отрезала ими уголок упаковки с соусом «Хейнц». Оббе делает несколько режущих движений, и в это мгновение сквозь трещины в стенах сарая падает солнечный свет и отражается в металле ножниц. Смерть дает предупреждающий сигнал.

– Сначала я отрежу ему усы. Они как датчики, без них Диверчье не будет знать, что делает.

Он отрезает усы один за другим и кладет их в мою протянутую ладонь.

– Разве это не навредит Диверчье? – спрашивает Белль.

– Это примерно как обжечь язык и потом чувствовать меньше вкусов, ничего страшного.

Диверчье в своем загоне мечется из угла в угол, но не может сбежать от Оббе. Теперь, когда все усы сострижены, мой брат говорит:

– Хотите увидеть их секс?

Мы с Белль смотрим друг на друга. Такого не было в первоначальном плане отрезать кролику усы и посмотреть, отрастут ли они заново, но червяки снова вернулись ко мне в живот. С тех пор как Оббе показал нам с Ханной свой пенис, мать все чаще заливает в меня напиток от глистов: я нарочно жалуюсь на зуд между ягодиц. Иногда мне снится, что черви размером с гремучих змей выползают из моего ануса, а пасти у них львиные, и я падаю в ямку в матрасе, как Даниил – в яму со львами, и я должна поклясться, что доверяю себя Богу, но продолжаю видеть эти гадкие пасти со змеиными телами. Я в слезах просыпаюсь от этого кошмара, только когда начинаю молить о пощаде.

Оббе кивает на карликового кролика в загоне напротив Диверчье. Я думаю о словах отца: большой кролик не должен покрывать маленького. Это чепуха: отец на две головы выше матери, но она выжила, когда рожала нас. Значит, это возможно и с кроликами, поэтому я пихаю маленького кролика в руки Белль, которая недолго удерживает его, а затем кладет в загон Диверчье. Мы тихо наблюдаем, как Диверчье осторожно обнюхивает карликового кролика, обходит его, стучит лапами по земле, а потом наскакивает – сначала спереди, а потом сзади. Нам не виден его маленький член. Только быстрые движения и страх в глазах маленького кролика, страх, который я видела у хомяка.

«Поспешность без осознания – не к добру, а тот, кто слишком быстро ходит, – падает», – говорит иногда отец, когда мы слишком нетерпеливы. Диверчье валится в сторону с маленького кролика. На мгновение я задаюсь вопросом, не откидывается ли так же отец, не от этого ли его нога покалечена и всегда болит. Может, история про комбайн – выдумка, потому что звучит более правдоподобно и не стыдно? И только когда мы уже готовы вздохнуть с облегчением, то замечаем, что карликовый кролик мертв. Ничего особенного в этом зрелище нет. Он закрыл глаза и умер. Без конвульсий или крика боли, без проблеска смерти.

– Какая глупая игра, – говорит Белль.

Я вижу, что ей хочется плакать. Она слишком мягкая для таких вещей. Она как творог, из которого делают сыр, а вот мы ушли намного дальше в процессе созревания. На нас уже есть пластиковая корочка.

Оббе смотрит на меня. На его подбородке растут легкие пушистые волоски. Мы ничего не говорим, но оба знаем, что должны повторять, пока не поймем смерть Маттиса, хотя и не знаем как. Уколы в животе становятся болезненнее, словно кто-то колет кожу ножницами. Мыло все еще не помогло. Я кладу усы в карман пальто, к осколкам коровы-копилки и сырному буру, тяну за язычок на крышке банки с колой и прикасаюсь ртом к холодному металлу. Поверх края банки я вижу, что Белль выжидающе смотрит на меня. Теперь мне нужно сдержать обещание. Иисус обрел последователей, потому что Он всегда давал им то, что позволяло Ему заслужить их доверие. Я тоже должна дать что-то Белль, чтобы не превратиться из друга во врага. Прежде чем отвести ее к дырочке в тисовой изгороди, я тяну Оббе за рукав и шепчу:

– Так какой чит-код?

– Клапауций, – говорит он, вытаскивая маленького кролика из загона Диверчье, и засовывает его под свитер, где, должно быть, еще холодно от банок колы. Я не спрашиваю, что он собирается делать. Здесь принято молчать обо всем, что требует секретности.

Белль сидит на складном стуле по ту сторону тисовой изгороди. Я сгибаю мизинец перед глазком.

– Это не член, – кричит Белль, – это твой мизинец.

– Погода сейчас неподходящая для членов, тебе не повезло, – говорю я.

– А когда бывает подходящая?

– Не знаю, этого никогда не знаешь. Хорошие дни здесь, в деревне, редкость.

– Ты же просто врешь, да?

Прядь волос прилипла к щеке Белль, окунувшись в банку с колой. Белль рыгает, прикрывшись рукой. В этот момент мы слышим смех за живой изгородью и сквозь дырку видим в надувном бассейне соседских мальчиков, которые прыгают и плавают на спине, коричневые, словно изюм в бренди.

Я тяну Белль за руку:

– Пошли спросим, можно ли нам поиграть с ними.

– Но как мы увидим их члены?

– Рано или поздно им придется пописать, – говорю я, и моя грудь раздувается от уверенности. Мысль, что у меня есть то, чего жаждет другой человек, придает мне больше значимости. Бок о бок мы идем к соседям. Мой желудок полон пузырьков. Смогут ли черви в животе пережить колу?

Мое увлечение членами, должно быть, началось с обнаженных ангелов. Когда мне было десять лет, я сняла их с елки и ощутила между их крепких ножек холодный фарфор, похожий на кусочек ракушки в мраморной крошке. Я накрыла его рукой, словно веткой омелы, ради защиты и из необузданного желания, которое в основном жило внизу живота и становилось все сильнее.