Оба задумались и каждый о своем. Беда-то одна, а вот причины разные.

— Андрюх, а Аринка-то рыжая меня утешала, сама чутка не рыдала. Чудная деваха!

Шумской чуть с лавки не сверзился, вот ей Богу, измысливал, как разговор на Арину перевести, а тут на тебе — подарочек.

— Чем же чудная?

— Непростая. Понятная, ан все одно — не славница. С пониманием и обучена. Ох, ты ж не ведаешь. Тут мне мать сказывала, Аринка-то вора споймала, приказчика нашего. Сочла сколь зерна надо и матери донесла, а та уж и почуяла воровство. Так ить поймали! Возил втихушку продавать на Богуновском торге через Еремея Мясоедова. Батька осерчал, велел виру платить и погнал с места. Мать Аришку благодарила, новую одежку справила, а рыжая будто без внимания. Вот ответь, какая девка будет нос воротить от обновки? А эта… Так и сидела со мной, уговаривала не сердиться на Наталку. Грит, она тебя, Дёма, пожалела, не стала обездоливать, да благ лишать.

— И что ж…так и оставишь Наталью?

— А ты бы не оставил, Андрей? Тебе-то еще нужнее родовитая жёнка. Раз — что полукровок, два — родители твои не венчаны, три — мать холопка. Да ты-то найдешь! Плевал ты на любовь и всю эту дурость. Присмотришь побогаче и возьмешь за себя, — Дёмка понурился, плечи широкие согнул, ликом осунулся, вроде как постарел.

Правда всегда колет больно… Шумскому до того муторно стало, хоть вой, но себя сдержал. Не тот был парень, чтоб кидаться в отчаяние.

А вот Дёмку пришибло. С того и сидели до темного неба на лавке, квас пили и говорили про все — и про девок, и про участь боярскую, пока Демьян домой не засобирался.

— Прощай, нето, друг. Вот не знаю, как у нас с тобой судьба повернется дружка к дружке, но посула твоего век не забуду. Правда чтоль, помог бы Наталку умыкнуть и у себя в Савиново спрятал? — Шумской кивнул, кому ж слова-то нужны. — Эх… Знай, сармат, я те еще аукнусь. За все. А боле всего за разговор душевный.

Обнял Шумского накоротко, взлетел на каурого, тронул послушного коня коленками, да и утёк в свой удел. А Андрей уж позже, сидя на лавке в ложнице, затосковал, обхватил головушку ладонями и пропал в черных мыслях.

Утресь — страда, вечер — тоска. И так до самого конца пахоты-посева. К тому, как все дела были сделаны, устроили пир на боярском подворье. Андрей не пожалел ни медов сладких, дорогих, ни бражки. Отметили с размахом! А на другой день аккурат именины воеводские. Пришлось нарядиться, взять двух ратников для пущей важности, и ехать.

День с утра дождем сочился. Морось висела вокруг, будто туманом обдавала. Для урожая самый раз, а для человека — так себе. С того Андрей прихватил кожаный мятель*, чтоб урону для дорогого кафтана не произошло. Сам бы такой дуростью не страдал, да у воеводы люд чинный собирался, чай встречали по одежке. А промеж этого умысла, был еще один поважнее. Хотел Шумской после именин заехать в Берестово. Вот не смог себя отговорить от Аришки, не выкинул из головы ясные глаза, а потому рвался к ней. А мятель…Ну какому ж парню не охота перед девкой пройтись-похвастаться? То-то же!

Миновали развилку с Берестово, да и поехали малым-то отрядом по лесной дороге. Тучки низкие, морось, прям в мысли Андреевы. Беспросветно и муторно. Малое время спустя увидели впереди отрядец конный. Шумской-то сразу признал — берестовские. Толклись на дороге, орали.

— Шкуру с тебя спустить мало, лиходей! — голос боярыни Ксении схож был с рыком. — Кому приказывала намедни проверить возок? Ай, не тебе?!

Подъехали и узрели: конно шли боярин Аким с сыновьями, а на возке устроились боярыня с Машкой и … Андрей встрепенулся, увидев косу золотую. Никак, Аришка?

Дед Михаил кутал сверток под кафтаном нарядным, а Арина сидела рядышком, мокла под моросью. Возок-то переломился по оси, с того и ругань и крики.

— Ксюша, перестань. Ором-то не поможешь. Не приедем ко времени, отец осерчает. Давай-ка, иди ко мне на конь, — боярин Аким тянул руку к жене. — Фадя, сажай Машку и прикрой от дождя-то, голова твоя пустая! Ратные, у кого мятель с собой? Ась?

Ратников было пятеро, и токмо один додумался взять.

— У меня, боярин, — усатый Архип подал голос.

— Так-то. Сажай Аришу или Михаила Афанасьевича.

Андрей коня подстегнул, подъехал ближе, и услышал Аришин голосок:

— Деду сажай, Архип. Дай те Бог. Я уж как-нибудь, — а потом старику. — Деда, ты книгу-то береги. Боюсь, чернила размоет, и подарок твой пропадет.

— О, Андрюха! И как мы сошлись-то ко времени, — боярин, увидев соседа, одной рукой приманивал к себе, другой держал жену в седле. — Ты при одежке? Хватай Аришку и прячь, пока не вымокла краса-то наша.

— Здравы будьте, — Андрей уж и не смотрел ни на кого, так поздоровкался урядно. — Как скажешь.

Буян, приметив рыжую, сам к ней двинулся, заржал тихонько, мол, здравствуй солнце мое. А Арина уставилась на Шумского, вроде как к месту прилипла. Если бы не Буян, Андрей токмо и любовался бы и морось противная не помеха! Однако руку протянул и вмиг втащил легенькую девушку в седло. Усадил вперед себя, укрыл мятелем, укутал, рукой прижал к широкой груди. Одного боялся — как бы кто не услыхал, как сердце громко колотится, почитай на весь лес.

Арина прижалась к нему, ладошку на грудь положила… Вмиг для Шумского все переменилось! И небо уж не мрачное, а жемчужное, и не морось вовсе, а дивная роса. Откуда-то свежей листвой повеяло, а вместе с тем и радостью, и много чем еще.

— Боярин, — раздался голосок из-под мятеля. — Дай хоть вздохнуть. Удушишь.

Шумской аж разулыбался. Так рад был под рукой Аришку держать, что укрыл бедняжку с головой и прижал уж дюже крепко. Выпростал милое личико из под кожаной накидки и загляделся. Так-то близко давно не глядел на нее, а если уж начистоту — то только раз, когда благодарил за ладанку. Брови темные, стрелами, лоб высокий, чистый. Глаза, словно звезды и румянец на щеках. Губы мягкие, вот хоть прям сейчас бери и целуй!

— Трогай! — окрик боярина Акима разнесся далёко.

Буян, добрая скотина, сам пошел, не стал дожидаться хозяйского понукания, словно понял, что не до него сейчас.

Шли размеренно, не торопко. Шумскому все казалось, что плывут. Глядел-то не вперед себя, на Аринкину мордашку. На то, как морось оседала на золотой макушке. Прижал покрепче и радостно понял — не противится она. Щекой прижалась к его груди широкой и глаза прикрыла. Ресницы — длинные, темные — легли красивыми полукружьями.

— Никак уснула, Ариша? — голос дрогнул нежностью.

— Нет, боярин. Слушаю, как сердце у тебя стучит громко, — и ее голосок звенел лаской. — Тук, тук. Так у всех сарматов?

Андрей хохотнул.

— С чего ж только у сарматов? У всех.

— А я никогда не слыхала, чтобы так-то, — и Аринка улыбнулась, глаза распахнула и смотрит.

— И у многих слушала? — Андрей бровь рваную изогнул, вроде как осерчал.