К тому времени, как мы пробрались через лес и достигли главной дороги, солнце опустилось ниже на ширину ладони. Я не хочу говорить Уиллу о том, что думаю. Когда это кончится? Сколько столов с вариантами будет добавлено за годы его жизни?

Женевьева будет готовить ужин к этому времени, и нам надо бы идти домой. Но я хочу увидеть еще кое-что.

– Уилл, – спрашиваю, – моя мама жила где-то поблизости?

– М-м-м, да. – Мы пересекаем деревянный мост, вода бежит под нашими ногами. – Но, кажется, дом очень давно сгорел.

– Можешь мне показать? В любом случае, – колеблюсь, – хочу его увидеть.

Он размышляет и потом кивает. Мы ускоряем шаг, сворачиваем на главную дорогу и идем еще какое-то время, прежде чем появляется сожженный остов дома. Мои ступни болят, волосы растрепались и падают на лицо.

Когда подходим ближе, я жалею, что мы пришли. Вокруг основания дома выросли сухие выжженные стебли кукурузы, сформировав бесконечную узорчатую стену, которая жутковато неподвижна. Разбитые стеклянные бутылки и окурки сигарет втоптаны в грязь. Все, что осталось от дома, – это распотрошенные плиты двух стен, зияющие провалы выбитых окон и остатки кирпичного камина. Основание исчезает в грязи из смеси осколков, пепла и пучков мокрых, гниющих листьев.

Я останавливаюсь, Уилл стоит рядом со мной, наши плечи почти соприкасаются, пока смотрю на небрежные надписи на обугленных остатках дома и запечатленные многократно в грязи под нашими ногами.

– Что это значит? – тихо спрашиваю, касаясь их носком ботинка. – Катализатор?

Уилл вздыхает, словно жалеет, что привел меня.

– Исчезновения так устроены, что должно было произойти нечто, чтобы они начались, правильно? Что-то или… кто-то, – говорит он. – Никто не знает, что произошло или почему. Поэтому мы называем это, что бы или кто бы ни скрывались за этим, Катализатором или Изменяющим.

Я напрягаюсь.

Он глубоко вздыхает.

– Если сможем выяснить, кого или что винить, то будем на шаг ближе к разгадке, как все исправить.

Я стираю рисунок песочных часов носком ботинка.

– Люди действительно думают, что это что-то намеренное? Как проклятие?

– Некоторые – да, – говорит он. – Но это все дикие теории и тыканье пальцем в небо, как всегда и было. – Он поднимает стеклянную бутылку у своих ног, стучит ею по ладони. Потом неожиданно кидает ее подальше от нас, в кукурузные посадки. – Потому что, если сильно стараться, можно найти причину подозревать практически любого.

Ветер шелестит в кукурузе, и она волной колышется вокруг нас. Я поеживаюсь и снова думаю о книге мамы, о странных пометках в ней.

– Еще кое-что, – говорю, когда поворачиваемся, чтобы уйти. – Исчезновения… имеют они что-то общее с Шекспиром?

Он смотрит на меня в настоящем изумлении.

– Шекспир?

– Забудь, – пожимаю я плечами и слегка улыбаюсь ему, чтобы скрыть свои подозрения и чувство боли при виде сожженного и исписанного клеветой дома мамы. Похоже, у меня и в самом деле неплохо получается быть скрытной.

Я все-таки дочь своей матери.

28 февраля 1941 года

Птица: галка

Галки необычны тем, что часто делятся едой с другими.

Известно, что они крадут драгоценности и другие блестящие предметы и собирают их в гнездах.

Иногда их считают предвестниками смерти.

У Финеаса совсем нет денег.

Сначала я отношу все к изменениям его настроения, которые появляются и исчезают как луна. То, как Финеас гавкает на меня, если я пролью молоко, как неохотно волочит ноги, чтобы заменить перегоревшие лампочки, как искажается его улыбка при резком звонке телефона.

– Не поднимай трубку.

Потом он начинает кашлять, словно телефонные звонки делают все только хуже.

– Знаешь, ты думаешь, что можешь оплатить старые ошибки, – говорит он, сплевывая в один из своих девственно-чистых платков. – Но никогда не можешь. Этот долг просто будет продолжать расти как плесень, пока ты не сможешь дышать.

– Ты кому-то что-то должен? – спрашиваю.

Он качает головой.

– Это было очень давно.

Резкий стук в дверь раздается два дня спустя. Я снимаю старые доски крыльца, когда слышу, как Финеас ругается, а потом открывает дверь. Хватаю карманный нож и иду на кухню.

Незнакомый голос говорит:

– Я пришел за деньгами, Финеас.

Я стою в тени затаив дыхание.

– Я заплатил твоему отцу, Виктор, – говорит Финеас, – все до последней копейки.

– Да, из начального займа. Но не проценты, которые мы потеряли, пока ты был в тюряге. Ничего личного, Финеас, – произносит голос, – просто бизнес.

Я открываю карманный нож, потом закрываю его и захожу в кухню.

– Я достану деньги, – говорю мужчине. У него клочковатые черные волосы, маленькая бородка, острый подбородок – из-за чего он напоминает мышь – и маленькие горящие глазки, которые словно состоят только из зрачка.

– Больше не беспокой его. Он разорен. Я тот, с кем ты будешь иметь дело. Стивен Шоу, – протягиваю руку.

Финеас сердито смотрит на меня, берет жирный кусок мяса из морозильника, разворачивает его и бормочет у стойки.

– Виктор Ларкин, – говорит мужчина, беря мою руку. Он пожимает ее крепко и держит, даже когда я пытаюсь забрать ее.

– Не будь идиотом, Стивен, – говорит Финеас.

– Я достану их, – повторяю я Виктору Ларкину. Мы договариваемся о первой оплате, а потом я настойчиво провожаю его к двери.

Финеас зажигает газовую плиту, повернувшись ко мне спиной.

– Откуда будут эти деньги, Стивен?

– Ты научишь меня своей старой профессии. – Я смотрю на его пальцы, в крови от мяса. – Я сказал тебе, с руками у меня всегда все было хорошо.

Финеас вздыхает и включает огонь на максимум.

– Мне это не нравится, – говорит он, кидает мясо, и оно шипит на сковородке, но решение принято. Я последую по стопам отца.

Научусь искусству грабить могилы.

Утром в понедельник Джордж стоит в коридоре, изучая школьную доску объявлений.

Он приветствует меня вопросом:

– Так что будешь делать на Турнире побратимов?

Хотя лист записи участников появился только этим утром, он уже почти весь исписан фамилиями. Джордж изучает перечень соревнований, пробегая пальцами по светло-русым волосам. Низ его брюк покрыт засохшими стебельками травы.