— Как понимать мне вас? — прошептал он наконец слабымголосом господину Голядкину.

— Милостивый государь, если вы только благородный человек,то надеюсь, что вспомните про вчерашние дружеские наши сношения, — проговорилнаш герой.

— А, да. Ну, что ж? хорошо ли вы почивали-с?

Бешенство отняло на минуту язык у господинаГолядкина-старшего.

— Я-то почивал хорошо-с… Но позвольте же и вам сказать,милостивый мой государь, что игра ваша крайне запутана…

— Кто это говорит? Это враги мои говорят, — отвечалотрывисто тот, кто называл себя господином Голядкиным, и вместе с словом этимнеожиданно освободился из слабых рук настоящего господина Голядкина. Освободившись,он бросился с лестницы, оглянулся кругом, увидев извозчика, подбежал к нему,сел на дрожки и в одно мгновение скрылся из глаз господина Голядкина-старшего.Отчаянный и покинутый всеми титулярный советник оглянулся кругом, но не былодругого извозчика. Попробовал было он бежать, да ноги подламывались. Сопрокинутой физиономией, с разинутым ртом, уничтожившись, съежившись, вбессилии прислонился он к фонарному столбу и остался несколько минут такимобразом посреди тротуара. Казалось, что все погибло для господина Голядкина…

Все, повидимому, и даже природа сама, вооружилось противгосподина Голядкина; но он еще был на ногах и не побежден; он это чувствовал,что не побежден. Он готов был бороться. Он с таким чувством и с такою энергиейпотер себе руки, когда очнулся после первого изумления, что уже по одному видугосподина Голядкина заключить можно было, что он не уступит. Впрочем, опасностьбыла на носу, была очевидна; господин Голядкин и это чувствовал; да как за неевзяться, за эту опасность-то? вот вопрос. Даже на мгновение мелькнула мысль вголове господина Голядкина, «что, дескать, не оставить ли все это так, неотступиться ли запросто? Ну, что ж? ну, и ничего. Я буду особо, как будто не я,— думал господин Голядкин, — пропускаю все мимо; не я, да и только; он тожеособо, авось и отступится; поюлит, шельмец, поюлит, повертится, да иотступится. Вот оно как! Я смирением возьму. Да и где же опасность? ну, какаяопасность? Желал бы я, чтоб кто-нибудь указал мне в этом деле опасность? Плевоедело! обыкновенное дело!..» Здесь господин Голядкин осекся. Слова у него наязыке замерли; он даже ругнул себя за эту мысль; даже тут же и уличил себя внизости, в трусости за эту мысль; однако дело его все-таки не двинулось сместа. Чувствовал он, что решиться на что-нибудь в настоящую минуту было длянего сущею необходимостью; даже чувствовал, что много бы дал тому, кто сказалбы ему, на что именно нужно решиться. Ну, да ведь как угадать? Впрочем, инекогда было угадывать. На всякий случай, чтоб времени не терять, нанял онизвозчика и полетел домой. «Что? каково-то ты теперь себя чувствуешь? — подумалон сам в себе. — Каково-то вы себя теперь изволите чувствовать, Яков Петрович?Что-то ты сделаешь? Что-то сделаешь ты теперь, подлец ты такой, шельмец тытакой! Довел себя до последнего, да и плачешь теперь, да и хнычешь теперь!» Такподдразнивал себя господин Голядкин, подпрыгивая на тряском экипаже своегованьки. Поддразнивать себя и растравлять таким образом свои раны в настоящуюминуту было каким-то глубоким наслаждением для господина Голядкина, даже чутьли не сладострастием. «Ну, если б там, теперь, — думал он, — волшебник какой быпришел, или официальным образом как-нибудь этак пришлось, да сказали бы: дай,Голядкин, палец с правой руки — и квиты с тобой; не будет другого Голядкина, иты будешь счастлив, только пальца не будет, — так отдал бы палец, непременно быотдал, не поморщась бы отдал. Черти бы взяли все это! — вскрикнул, наконец,отчаянный титулярный советник, — ну, зачем все это? Ну, надобно было всемуэтому быть; вот непременно этому, вот именно этому, как будто нельзя былодругому чему! И все было хорошо сначала, все были довольны и счастливы; так вотнет же, надобно было! Впрочем, ведь словами ничего не возьмешь. Нужнодействовать».

Итак, почти решившись на что-то, господин Голядкин, войдя всвою квартиру, нимало не медля схватился за трубку и, насасывая ее из всех сил,раскидывая клочья дыма направо и налево, начал в чрезвычайном волнении бегатьвзад и вперед по комнате. Между тем Петрушка стал сбирать на стол. Наконецгосподин Голядкин решился совсем, вдруг бросил трубку, накинул на себя шинель,сказал, что дома обедать не будет, и выбежал вон из квартиры. На лестниценагнал его, запыхавшись, Петрушка, держа в руках забытую им шляпу. ГосподинГолядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в глазахПетрушки, чтоб не подумал чего Петрушка особенного, — что вот, дескать,такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т.д., — но так как Петрушка иглядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объясненийнадел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, клучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим,даже у себя в пятках озноб, вышел на улицу, нанял извозчика и полетел к АндреюФилипповичу. «Впрочем, не лучше ли завтра? — думал господин Голядкин, хватаясьза снурок колокольчика у дверей квартиры Андрея Филипповича, — да и что же яскажу особенного? Особенного-то здесь нет ничего. Дело-то такое мизерное даоно, наконец, и действительно мизерное, плевое, то есть почти плевое дело… ведьвот оно, как это все, обстоятельство-то…» Вдруг господин Голядкин дернул заколокольчик; зазвенел, изнутри послышались чьи-то шаги… Тут господин Голядкиндаже проклял себя, отчасти за свою поспешность и дерзость. Недавниенеприятности, о которых господин Голядкин едва не позабыл за делами, и контра сАндреем Филипповичем тут же пришли ему на память. Но уже бежать было поздно:дверь отворилась. К счастию господина Голядкина отвечали ему, что АндрейФилиппович и домой не приезжал из должности, и не обедает дома. «Знаю, где онобедает: он у Измайловского моста обедает». — подумал герой наш и страх какобрадовался. На вопрос слуги, как об вас доложить сказал, что, дескать, я, мойдруг, хорошо, что дескать, я мой друг, после, и даже с некоторою бодростьюсбежал вниз по лестнице. Выйдя на улицу, он решился отпустить экипаж ирасплатился с извозчиком. Когда же извозчик попросил о прибавке, — дескать,ждал, сударь, долго и рысачка для вашей милости не жалел, — то дал и прибавочкипятачок, и даже с большою охотою; сам же пешком пошел.

«Дело-то оно, правда, такое, — думал господин Голядкин, —что ведь так оставить нельзя; однако ж, если так рассудить, этак здраворассудить, так из чего же по-настоящему здесь хлопотать? Ну, нет, однако ж, ябуду все про то говорить, из чего же мне хлопотать? из чего мне маяться,биться, мучиться, себя убивать? Во-первых, дело сделано, и его не воротишь…ведь не воротишь! Рассудим так: является человек, — является человек сдостаточной рекомендацией, дескать, способный чиновник, хорошего поведения,только беден и потерпел разные неприятности, — передряги там этакие, — ну, даведь бедность не порок; стало быть, я в стороне. Ну, в самом деле, что ж завздор такой? Ну, пришелся, устроился, самой природой устроился так человек, чтодве капли воды похож на другого человека, что совершенная копия с другогочеловека: так уж его за это и не принимать в департамент?! Коли уж судьба, колиодна судьба, коли одна слепая фортуна тут виновата, — так уж его и затереть,как ветошку, так уж и служить ему не давать…да где же тут после этогосправедливость будет? Человек же он бедный, затерянный, запуганный; тут сердцеболит, тут сострадание его призреть велит! Да! нечего сказать, хороши бы былиначальники, если б так рассуждали, как я, забубенная голова! Эка ведь башка уменя! На десятерых подчас глупости хватит! Нет, нет! и сделали хорошо, испасибо им, что призрели бедного горемыку… Ну, да, положим, например, что мыблизнецы, что вот уж мы так уродились, что братья-близнецы, да и только, — вотоно как! Ну, что же такое? Ну, и ничего! Можно всех чиновников приучить… апосторонний кто, войдя в наше ведомство, уж, верно, не нашел бы ничегонеприличного и оскорбительного в таком обстоятельстве. Оно даже тут есть кое-чтоумилительное; что вот, дескать, мысль-то какая: что, дескать, промысл божийсоздал двух совершенно подобных, а начальство благодетельное, видя промыслбожий, приютило двух близнецов. Оно, конечно, — продолжал господин Голядкин,переводя дух и немного понизив голос, — оно, конечно… оно, конечно, лучше быбыло, кабы не было ничего этого, умилительного, и близнецов никаких тоже бы небыло… Черт бы побрал все это! И на что это нужно было? И что за надобность тутбыла такая особенная и никакого отлагательства не терпящая?! Господи бог мой!Эк ведь черти заварили кашу какую! Вот ведь, однакож, у него и характер такой,нрава он такого игривого, скверного, — подлец он такой, вертлявый такой, лизун,лизоблюд, Голядкин он этакой! Пожалуй, еще дурно себя поведет да фамилью моюзамарает, мерзавец. Вот теперь и смотри за ним и ухаживай! Эк ведь наказаниекакое! Впрочем, что ж? ну, и нужды нет! ну, он подлец, — ну, пусть он подлец, адругой зато честный. Ну, вот он подлец будет, а я буду честный, — и скажут, чтовот этот Голядкин подлец, на него не смотрите и его с другим не мешайте; а этотвот честный, добродетельный, кроткий, незлобивый, весьма надежный по службе и кповышению чином достойный; вот оно как! Ну, хорошо… а как, того… А как они там,того… да и перемешают! От него ведь все станется! Ах ты, господи боже мой!.. Иподменит человека, подменит, подлец такой, — как ветошку человека подменит и нерассудит, что человек не ветошка. Ах ты, господи боже мой! Эко несчастиекакое!..»