— Ты, Петр, ложись теперь спать, — кротко сказал господинГолядкин, входя в отделение своего служителя, — ты теперь ложись спать, азавтра в восемь часов ты меня и разбуди. Понимаешь, Петруша?

Господин Голядкин говорил необыкновенно мягко и ласково. НоПетрушка молчал. Он в это время возился около своей кровати и даже не обернулсяк своему барину, что бы должен был сделать, впрочем, из одного к нему уважения.

— Ты, Петр, меня слышал? — продолжал господин Голядкин. — Тывот теперь ложись спать, а завтра, Петруша, ты и разбуди меня в восемь часов;понимаешь?

— Да уж помню, уж что тут! — проворчал себе под носПетрушка.

— Ну, то-то, Петруша; я это только так говорю, чтоб и ты былспокоен и счастлив. Вот мы теперь все счастливы, так чтоб и ты был спокоен исчастлив. А теперь спокойной ночи желаю тебе. Усни, Петруша, усни; мы всетрудиться должны… Ты, брат, знаешь, не думай чего-нибудь…

Господин Голядкин начал было, да остановился. «Не слишком либудет, — подумал он, — не далеко ли я замахнул? Так-то всегда; всегда-то япересыплю». Герой наш вышел от Петрушки весьма недовольный собою. К тому жегрубостью и неподатливостью Петрушки он немного обиделся. «С шельмецомзаигрывают, шельмецу барин честь делает, а он не чувствует, — подумал господинГолядкин. — Впрочем, такая уж тенденция подлая у всего этого рода!» Отчастипокачиваясь, воротился он в комнату и, видя, что гость его улегся совсем,присел на минутку к нему на постель. «А ведь признайся, Яша, — начал он шепотоми курныкая головой, — ведь ты, подлец, предо мной виноват? ведь ты, тезка,знаешь, того…» — продолжал он, довольно фамильярно заигрывая с своим гостем.Наконец, распростившись с ним дружески, господин Голядкин отправился спать.Гость между тем захрапел. Господин Голядкин в свою очередь начал ложиться впостель, а между тем, посмеиваясь, шептал про себя: «Ведь ты пьян сегодня,голубчик мой, Яков Петрович, подлец ты такой, Голядка ты этакой, — фамилья твоятакова!! Ну, чему ты обрадовался? Ведь завтра расплачешься, нюня ты этакая: чтомне делать с тобой!» Тут довольно странное ощущение отозвалось во всем существегосподина Голядкина, что-то похожее на сомнение или раскаяние. «Расходился ж я,— думал он, — ведь вот теперь шумит в голове и я пьян; и не удержался, дурачинаты этакая! и вздору с три короба намолол да еще хитрить, подлец, собирался.Конечно, прощение и забвение обид есть первейшая добродетель, но все ж оноплохо! вот оно как!» Тут господин Голядкин привстал, взял свечу и на цыпочкахеще раз пошел взглянуть на спящего своего гостя. Долго стоял он над ним вглубоком раздумье. «Картина неприятная! пасквиль, чистейший пасквиль, да и делос концом!»

Наконец господин Голядкин улегся совсем. В голове у негошумело, трещало, звонило. Он стал забываться-забываться… силился было о чем-тодумать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрешить что-то такое весьмаважное, какое-то щекотливое дело, — но не мог. Сон налетел на его победнуюголову, и он заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки употребившиевдруг пять стаканов пунша на какой-нибудь дружеской вечеринке.

Как обыкновенно, на другой день господин Голядкин проснулсяв восемь часов; проснувшись же, тотчас припомнил все происшествия вчерашнеговечера,

— припомнил и поморщился. «Эк я разыгрался вчера какимдураком!» — подумал он, приподымаясь с постели и взглянув на постель своегогостя. Но каково же было его удивление, когда не только гостя, но даже ипостели, на которой спал гость, не было в комнате! «Что ж это такое? — чуть невскрикнул господин Голядкин, — что ж бы это было такое? Что же означает теперьэто новое обстоятельство?» Покамест господин Голядкин, недоумевая, с раскрытымртом смотрел на опустелое место, скрипнула дверь, и Петрушка вошел с чайнымподносом. «Где же, где же?» — проговорил чуть слышным голосом наш герой,указывая на вчерашнее место, отведенное гостю. Петрушка сначала не отвечалничего, даже не посмотрел на своего барина, а поворотил глаза в угол направо,так что господин Голядкин сам принужден был взглянуть в угол направо. Впрочем,после некоторого молчания Петрушка, сиповатым и грубым голосом, ответил, «чтобарина дома нет».

— Дурак ты; да ведь я твой барин, Петрушка, — проговорилгосподин Голядкин прерывистым голосом и во все глаза смотря на своегослужителя.

Петрушка ничего не отвечал, но посмотрел так на господинаГолядкина, что тот покраснел до ушей, — посмотрел с какою-то оскорбительноюукоризною, похожею на чистую брань. Господин Голядкин и руки опустил, какговорится. Наконец Петрушка объявил, что другой уж часа с полтора как ушел и нехотел дожидаться. Конечно, ответ был вероятен и правдоподобен; видно было, чтоПетрушка не лгал, что оскорбительный взгляд его и слово другой, употребленноеим, были лишь следствием всего известного гнусного обстоятельства; но все-такион понимал, хоть и смутно, что тут что-нибудь да не так и что судьба готовитему еще какой-то гостинец, не совсем-то приятный. «Хорошо, мы посмотрим, —думал он про себя, — мы увидим, мы своевременно раскусим все это… Ах ты,господи боже мой! — простонал он в заключение уже совсем другим голосом, — изачем я это приглашал его, на какой конец я все это делал? ведь истинно самголову сую в петлю их воровскую, сам эту петлю свиваю. Ах ты голова, голова!ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишкакакой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь,тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!..Святые вы мои! И стишки, шельмец, написал и в любви ко мне изъяснился! Как быэтак, того… Как бы ему, шельмецу, приличнее на дверь указать, коли воротится?Разумеется, много есть разных оборотов и способов. Так и так, дескать, при моемограниченном жалованье… Или там припугнуть его как-нибудь, что, дескать, взяв всоображение вот то-то и то-то, принужден изъясниться… дескать, нужно в половинеплатить за квартиру и стол и деньги вперед отдавать. Гм! нет, черт возьми, нет!Это меня замарает. Оно не совсем деликатно! Разве как-нибудь там вот этак бысделать: взять бы да и надоумить Петрушку, чтоб Петрушка ему насолилкак-нибудь, неглижировал бы с ним как-нибудь, сгрубил ему, да и выжить еготаким образом? Стравить бы их этак вместе… Нет, черт возьми, нет! Это опасно,да и опять, если с этакой точки зренья смотреть — ну, да, вовсе нехорошо!Совсем нехорошо! А ну, если он не придет? и это плохо будет? проврался я емувчера вечером!.. Эх, плохо, плохо! Эх, дело-то наше как плоховато! Ах, яголова, голова окаянная! взубрить-то ты чего следует не можешь себе, резону-товгвоздить туда не можешь себе! Ну, как он придет и откажется? А дай-то господи,если б пришел! Весьма был бы рад я, если б пришел он; много бы дал я, если бпришел…» Так рассуждал господин Голядкин, глотая свой чай и беспрестаннопоглядывая на стенные часы. «Без четверти девять теперь; ведь вот уж пора идти.А что-то будет такое; что-то тут будет? Желал бы я знать, что здесь именноособенного такого скрывается,

— этак цель, направление и разные там закавыки. Хорошо быузнать, на что именно метят все эти народы и каков-то будет их первый шаг…»Господин Голядкин не мог долее вытерпеть, бросил недокуренную трубку, оделся ипустился на службу, желая накрыть, если можно, опасность и во всемудостовериться своим личным присутствием. А опасность была: это уж он сам знал,что опасность была. «А вот мы ее… и раскусим, — говорил господин Голядкин,снимая шинель и калоши в передней, — вот мы и проникнем сейчас во все этидела». Решившись, таким образом, действовать, герой наш оправился, принял видприличный и форменный и только что хотел было проникнуть в соседскую комнату,как вдруг, в самых дверях, столкнулся с ним вчерашний знакомец, друг и приятельего. Господин Голядкин-младший, кажется, не замечал господинаГолядкина-старшего, хотя и сошелся с ним почти носом к носу. ГосподинГолядкин-младший был, кажется, занят, куда-то спешил, запыхался; вид имел такойофициальный, такой деловой, что, казалось, всякий мог прямо прочесть на лице его— «командирован по особому поручению…»