И розы на щеках твоих увяли?

— Должно быть, потому, что дождь не хлынул,

Который в буре глаз моих таится.

(“Сон в летнюю ночь”, У. Шекспир)

Наступала ночь. Родители уединились в своей спальне. Я проверила, закрыт ли замок в мою комнату, и открыла окно. Как там было? “Над двориком распростерла крылья ночь, такая же необыкновенная, как у Гоголя в его "Утопленницах"… Нет уж, топиться в такой холодине нет никакого желания — бабье лето прошло, словно его и не бывало. С улицы ощутимо тянуло грядущим ноябрем.

Закрыла окно, села в кресло поближе к батарее (отопление наконец-то дали) и взяла телефон слегка дрожащей рукой. Гудки в трубке показались вечными.

— Привет, киса, — нежно пробасили на другом конце провода.

— Ром, это ты?

Я звонила на мобильный, да и декан не стал бы звать меня “кисой”, но, как говорит моя мама, “лучше перебдеть”.

— Конечно, кто ж еще?

— Хорошо. Как дела? Сделал задание по художественному переводу?

— Э-э-э… Вообще-то я хотел списать перед парой, у тебя или Гардениной. Понимаешь, какое дело: как раз собирался садиться на электричку, как мне позвонил Стасян, ну и мы с ним подумали…

Я слушала Ромку вполуха, собираясь с духом. Ход размышлений моих одногруппников был донельзя увлекательным, но меня больше волновало другое, интимное направление, в которое могла бы зайти наша беседа… Я закрыла глаза, слушая любимый голос, пытаясь раствориться в нем, представляя себе горячий шоколад, от которого дымкой поднимается влажный пар… В него по очереди окунают мои руки, ноги, голову, я согреваюсь, становлюсь нежной и податливой. Голос моего любимого, уникального, единственного в своем роде молодого человека. Представила, что он такой и правда один. И больше никого с таким же тембром не существует…

Мобильный начал выпадать из ослабевшей руки. Хороша соблазнительница, чуть было не заснула! Я скинула дрему и подхватила телефон, виновато приложив его к уху. Рома вещал, как ни в чем не бывало.

— Ром, что бы ты подумал, если б узнал, что я сижу сейчас… почти голая?

— М-м-м… — он хихикнул. — Я бы подумал, что тебе, наверное, холодно сейчас?

— Холодно, да. Хочешь меня согреть?

На другом конце провода послышалось неловкое кряхтение.

— Рит, ты же знаешь… Хочу, само собой. Но я, как бы, не могу взять и приехать к тебе сейчас. Я потом, после Стасяна, все же сел на электричку и уже дома.

— Ох, да не в прямом смысле. Просто представь, если б смог. Людям ведь не зря дано воображение, с помощью него мы можем приблизить желаемое. — Без энтузиазма пояснила я.

Что-то не так. Я либо слишком трезвая, либо недостаточно влюбленная. На меня навалилась усталость после учебного дня — сон казался куда более привлекательным, чем секстинг с сомнительным финалом.

— Хорошо, — покорно согласился юный Верстовский и надолго замолчал.

На стене нудно тикали часы. С улицы доносились приглушенные крики и оскорбления: там развернулось очередное побоище за немногочисленные парковочные места. Посторонние звуки сбивали романтический настрой, да и Рома не оправдывал ожиданий. Похоже, в делах любовных он скорее практик, нежели теоретик.

— И как? — пришлось напомнить о себе.

— А? Что?

— Чем ты там занимаешься?! — разозлилась я.

— Представляю… Марго, слушай, мне слова новой песни в голову пришли! Месяц ничего толкового сочинить не мог, а тут раз… Ты действуешь на меня волшебным образом, знаешь об этом?

— Теперь — да, — на душе потеплело самую малость. Вот уж не думала, что Рома такой романтик. Я ему предлагаю овладеть мной (пусть даже мысленно), а он вместо этого сочиняет стихи! — Расскажешь, что придумал?

— Не сейчас, — замялся он. — Их нужно записать и отшлифовать.

— Ладно, сдаюсь, — рассмеялась я. — Оставляю тебя наедине с твоей музой.

— Ты — моя муза, Красовская!

На этих словах меня передернуло. Ох, Рома, что ж ты делаешь… Мало того, что назвал по фамилии, так еще и фирменным голосом Верстовского-старшего. В этот раз я первая оборвала начинающий тяготить диалог и с гулко бьющимся сердцем улеглась в постель.

Затея оказалась провальной — искупления не случилось.

И назавтра мне снова предстояло пройти через кошмар “Зарубежной истории”. Более того: сделать это в не очень гордом и не очень полном одиночестве. Ни лучшая подруга, ни парень не соизволили явиться на первую пару. С Романом все было ожидаемо: он полночи писал новую песню — эка его пробрало! — и университет (а, значит, и я) снова оказался в пролете. А вот Юля пропускала занятия крайне редко. Если точнее, то никогда.

Я в ужасе набрала номер Гардениной, надеясь, что та всего лишь попала в пробку на проспекте.

— Ты где?!

— У меня первый день сегодня, Рит, — простонала подруга. — Я не дотащусь до Ливера.

Черт. Значит, ни Ромы, ни Риты сегодня не будет… Они — мой лучик в темном царстве; моя прелесть, которая помогала преодолевать занятия с Верстовским. Может, тоже улизнуть, пока никто не видит?.. Нет. Отсутствие всех троих выглядело бы слишком подозрительно.

— Месячные — кровавые слезы матки по несбывшейся мечте… — мрачно протянула я.

— Может, у некоторых, но точно не у меня! — слабым голосом заявила подруга. — Прогула не было в планах, я собиралась учиться… Сегодня ведь “Зарубежная литература”!

— Ладно, все ясно. Пойду, а то опоздаю. Выпей таблетку от боли и выздоравливай поскорей.

Я забилась в самый конец аудитории и села за пустующую парту. У Гардениной месячные или временное помрачнение рассудка? Ее увлечение отцом Ромки начало меня всерьез беспокоить.

Декан тоже был не в духе — впрочем, как и всегда, тут он меня не удивил. Он раздал наши работы со вчерашнего занятия, хмурясь и бросая на студентов недовольные взгляды. Я постаралась сделаться как можно меньше и незаметнее в своем уголке, но он меня, конечно же, заметил. Удивленно уставился на пустующее место рядом со мной:

— А где ваша соседка, Красовская? — и смотрит так, будто я ее съела.

— Приболела.

— Хм. Думал, такие не болеют, — пробурчал он и ушел к доске. Я скорчила рожицу и бесшумно передразнила его. Надо написать Юльке, что декан отметил ее отсутствие. Та, небось, воскреснет и мигом прилетит на занятия.

Студенты посмотрели свои оценки за эссе и недовольно покряхтели. Полная мрачных предчувствий, я перевернула свой лист и опешила. У меня стояла четверка с минусом — таким длинным, что хвостик его выходил за край бумаги. Учитывая размашистость и силу, с которой декан вдавливал ручку, делая исправления, подразумевал он скорее двойку, чем четверку.

А вот у Юльки стояла пятерка. Тоже с минусом, но блеклым и