гориллы поднялся и зарычал. Он и правда был огромный. «Все хорошо, – сказал пигмей, – он узнал меня, он доволен, только не двигайтесь».

Но я все же подняла голову и смогла их как следует разглядеть – вожака, который по-прежнему был начеку, его самок и детенышей. Ведь правда, Иммакюле? Мы же видели их совсем близко? Мы могли бы их даже потрогать.

– Конечно видели. Мамы-гориллы сели в кружок, а вожак приглядывал за нами. Детеныши играли в середине круга, резвились, кувыркались, подходили к матери, чтобы пососать молока, а та тем временем искала у них блох. Мамаши пережевывали побеги бамбука, а потом давали эту массу детенышам, как делали наши бабушки с сорго. Тут я подумала о том, что рассказывала мама Горетти: что раньше гориллы были людьми. Но мне представилась другая история: что гориллы уже почти стали людьми, но потом передумали, решили остаться обезьянами и жить в лесу на склонах вулкана. Они увидели, как другие обезьяны, такие же, как они, превратились в людей, но при этом стали злыми, жестокими, принялись убивать друг друга, и они отказались становиться людьми. Может быть, это и был первородный грех, о котором все время твердит отец Эрменегильд: когда обезьяны стали людьми!

– Наша Иммакюле – просто философ. Мисс Руанда ударилась в богословие! Ну и ну, только этого не хватало! – с издевкой проговорила Глориоза. – Так ты напиши все это в следующем сочинении: вот отец Эрменегильд-то обрадуется!

– А потом, – продолжала Горетти, не обращая никакого внимания на насмешки Глориозы, – тва сделали нам знак, чтобы мы потихоньку отходили назад. Они сказали, что самец начал беспокоиться, а я думаю, что им самим хотелось поскорее закусить своими козами. Мы вернулись к палаткам. Солдаты съездили за третьей козой. Тва сочинили песню про трех коз, а мы поехали обратно в военный лагерь. Офицеры восхищались нашей отвагой: не только белые женщины способны на такие подвиги – отправиться в самое логово горилл.

Все присутствующие аплодисментами выразили свое восхищение рассказом «исследовательниц».

– Вот вы говорите, – сказала Глориоза, – что в военном лагере было много народу, а вы знаете почему? А твоему отцу, Иммакюле, зачем понадобилось ехать в Рухенгери к бакига?

– Он ездил покупать картофель, – ответила Иммакюле, – он теперь признаёт только интофаньи – крупный картофель, который продают в Рухенгери; мелкий, из Гитарамы, который выращивают баньяндуга, – размером с большой палец ноги, – ему не нравится.

Под покровом Девы Марии

«Отец Эрменегильд, – говорила мать-настоятельница, представляя священника и преподавателя религии посетителям лицея, – это само милосердие, если бы вы только знали, сколько времени он посвящает (а ведь у него столько обязанностей и нагрузок, как духовных, так и материальных) тому, чтобы бедные крестьяне из ближайшей деревни одевались пристойно!» Отец Эрменегильд действительно представлял в Ньяминомбе американскую Католическую службу помощи. Каждый месяц грузовик этой благотворительной организации привозил в деревню огромные тюки с тряпьем, а бои складывали их в ангар, который брат Ауксилий весьма неохотно предоставлял священнику для его благотворительной деятельности. Никто не понимал, почему начертанные на грузовиках буквы CRS вызывают такое веселье у преподавателей-французов[4]. Одна часть одежды передавалась отцу Анджело, который распределял ее среди своих прихожан, другая перепродавалась рыночным старьевщикам, а полученные таким образом деньги шли на покупку синей и защитной ткани для форменной одежды учащихся начальных школ в Ньяминомбе. Для собственных благотворительных нужд отец Эрменегильд отбирал лишь несколько нарядов, в основном платьев.

Для сортировки одежды отец Эрменегильд прибегал к помощи лицеисток. В начале учебного года он обращался за этим прежде всего к новеньким, находившимся под впечатлением от нового для них мира, в котором они делали свои первые шаги. «Покажите свое доброе сердце, – говорил он в проповеди, – вы, женская элита страны, ваш долг – трудиться на благо развития крестьянских масс, помогите мне одеть раздетых». После таких слов лицеистки чувствовали себя обязанными явиться в субботу днем к входу в ангар, только очень немногие осмеливались увильнуть. Отец Эрменегильд долго благодарил девочек за проявленную сознательность, после чего наконец распределял среди волонтерок обязанности. Девочки тутси, попавшие в лицей по специальной квоте, привлекались вместе с девочками особо приятной наружности. Тут же были и учащиеся прежних наборов, поглядывавшие на новых избранниц с насмешливым презрением. Работа заключалась в сортировке тряпья: в одну кучу – детская одежда, в другую – женская, в третью – мужская. Непонятно было только, что делать с теплыми куртками на меху, стегаными пальто и каскетками с опускающимися ушами. «Пусть это будет для стариков, – говорил отец Эрменегильд, – они вечно мерзнут». Из кучи с женской одеждой он отбирал «для своих дел» самые красивые платья и блузки, а иногда и кое-что из нижнего белья – с кружевами. «Это и вам пойдет в качестве вознаграждения за работу», – говорил он, чтобы простимулировать рвение своей команды.

Вознаграждение получали у отца Эрменегильда лично, в его кабинете, который служил ему и спальней. Вероника, еще учась во втором классе, стала одной из первых, кто его получил. В конце урока религии отец Эрменегильд велел ей задержаться. Когда все вышли из класса, он сказал: «Я отметил, что в прошлую субботу ты работала лучше всех. Это заслуживает вознаграждения. Сегодня вечером, после столовой, зайди ко мне в кабинет. Я приберег кое-что для тебя». Ничего хорошего от этого «вознаграждения» Вероника не ждала. Старшие иногда говорили об этом потихоньку, насмехаясь над «награжденными» или возмущаясь ими. Особенно доставалось тем, кого вознаграждали слишком часто. Спросить совета Веронике было не у кого, впрочем, она и сама хорошо знала, что ей как тутси не пойти за вознаграждением, обещанным отцом Эрменегильдом, было бы крайне неосмотрительно.

Выйдя из столовой, она поднялась на второй этаж, где находился кабинет отца Эрменегильда, постаравшись, чтобы ее никто не заметил. Ей казалось, что за ней следят остальные девочки, от которых, конечно же, не скроется ее отсутствие в комнате для занятий. Как можно тише постучала она в дверь кабинета.

– Входи, входи скорее, – ответил голос, поспешная доброжелательность которого ее удивила.

Отец Эрменегильд сидел за большим черным письменным столом, на котором, у подножия распятия слоновой кости, были разбросаны какие-то листы бумаги, возможно, наброски уроков или проповедей, подумала Вероника. За его спиной под фотографиями президента и папы римского на стеллаже, забитом книгами и папками с бумагами, возвышалась статуя Богоматери Лурдской, перекрашенная в цвета Богоматери Нильской. Справа черная штора скрывала нишу, где, скорее всего, находилась кровать священника.

– Я пригласил тебя, – сказал отец Эрменегильд, – потому что ты заслужила награду. Я наблюдал