не решалась после отбоя мешать невесте его превосходительства посла. Фрида по десять раз перечисляла содержимое своего платяного шкафа в посольстве Заира, употребляя термины, от которых у слушательниц голова шла кругом: вечернее платье, платье для коктейля, юбка-брюки, дезабилье, комбинация… Иногда она привозила с собой один из этих умопомрачительных нарядов и надевала его ко всеобщему восторгу, притворному или искреннему – неважно. Обращаясь к Иммакюле, считавшейся специалисткой в области косметики, она сыпала названиями средств, которые посол Балимба рекомендовал ей для осветления кожи: молочко для снятия макияжа, крем-пудра, тоник и так далее. Он хотел, чтобы у него была самая светлокожая невеста.

– А драгоценности? – с нетерпением спрашивали ее.

Конечно же, господин посол дарил своей избраннице драгоценности: обручальное кольцо с огромным бриллиантом (в Заире бриллианты чуть ли не под ногами валяются), браслеты из золота и из слоновой кости, жемчужное ожерелье, колье из драгоценных камней, но надевать их вне посольства жених ей не разрешал. «Это будет только приманивать бандитов, а их в Кигали пруд пруди! Зачем рисковать? Из-за кольца можешь лишиться пальца, из-за браслета – руки, – пояснял он. – А все эти кордоны на дорогах – кто знает, кто на самом деле эти военные и жандармы?» В отсутствие Фриды все украшения хранились в огромном посольском сейфе.

– А выкуп? О каком выкупе договорился твой отец?

– Не волнуйтесь, это будут не козы и не коровы, а деньги, много денег! Мой отец и мой жених собираются скооперироваться и открыть транспортное предприятие. Все деньги – капиталы, как он говорит, – вкладывает Балимба, они закупят грузовики, цистерны, которые будут ездить между Момбасой и Кигали, но не только до Кигали, а еще и дальше, до Бужумбуры, Букаву, начальник таможни – знакомый моего жениха.

– Ах! – продолжала Фрида, – если бы вы только знали, что за жизнь я веду с его превосходительством-господином-послом-Заира-моим-женихом. Мы ходим во все бары – и в отель «Тысячи холмов», и в отель «Дипломат». А у посла Франции мы едим мясные консервы в сто раз вкуснее тех, что сестра-экономка дает нам в паломничество. А у посла Бельгии едят морские ракушки: я не решилась, все-таки это не еда для руандийцев. И там никто никогда не пьет «Примус», все пьют только пиво белых, когда открывают бутылку – не надо никакой открывашки, – она взрывается с грохотом, и из нее льется пена, как дым из вулкана Ньирагонго.

– Ты думаешь, мой отец не знает, что такое шампанское? – перебила ее Глориоза. – У него в кабинете всегда есть бутылка для важных посетителей, он и мне давал попробовать.

– А я, – сказала Годлив, – думаешь, не знаю, что такое мидии? Я родилась в Бельгии, тогда я была слишком маленькая, чтобы их есть, но отец часто про них рассказывает, он говорит, что бельгийцы только ими и питаются, а мать, когда он едет в Брюссель, берет с него слово, что он никогда не будет их есть.

Но Фрида не слышала возражений:

– Днем, если день солнечный, мы не устраиваем сиесту, а садимся в красную машину – спортивную, с откидным верхом, – выезжаем из Кигали и мчимся по проселочным дорогам, все разбегаются, женщины, дети, козы, велосипедисты уворачиваются, роняют свои бананы и сами летят в канаву. Мы ищем какой-нибудь тихий уголок. В Руанде это редкость. Какую-нибудь эвкалиптовую рощу. Скалы на горном хребте. Останавливаемся. Я нажимаю на кнопку. Крыша поднимается. Знаете, сиденья в этой красной машинке как кровать…

С приходом ноябрьских ливней оползень, унесший с собой банановые рощи, дома и их жителей, на несколько недель перекрыл дорогу, ведущую в лицей. В то же самое время у Фриды начались тошнота, рвота, головокружение. В столовой она не притрагивалась к почти ежедневному булгуру и не хотела ничего, кроме мясных консервов из посольства Франции. Жених, которому об этом сообщили, неизвестно как умудрился доставить ей картонную коробку тушенки. Фриде захотелось угостить ею своих лучших подруг. Те отнеслись к этому предложению с подозрением. Горетти потихоньку взяла уже съеденную Фридой банку, отнесла ее господину Леграну, преподавателю-французу, тому, что приехал с гитарой, и спросила, что это за еда такая. Господин Легран ответил, что ее делают из большой белой птицы, которую кормят насильно, пока она не заболеет. Люди едят ее болезнь. Все девочки решили, что это гадость. Только Иммакюле, Глориоза, Модеста и Годлив по настоянию Фриды согласились ее отведать. Они констатировали, что это – мягкое, что оно похоже на глину или, скорее, сказала Горетти, на траву, которой набито брюхо коровы и которую выпрашивают пигмеи тва, когда корову забивают, в любом случае, это – еда белых, а из еды белых им куда больше нравились сыр в банках фирмы «Крафт» и красные мясные консервы сестры-экономки.

Всем было ясно, что Фрида беременна, впрочем, она этого не скрывала и гордилась своей беременностью, хотя та и считалась позором для ее семьи – это до свадьбы-то.

– Его превосходительство – мой жених хочет мальчика, до сих пор у него были только девочки, а у меня будет мальчик.

– Так у него еще есть жены? – инсинуировала Глориоза.

– Да нет же, нет, – успокаивала саму себя Фрида, – они все либо умерли, либо он их бросил.

– А откуда ты знаешь, что у тебя будет мальчик?

– На этот раз Балимба принял все меры предосторожности. Он съездил в лес побеседовать с великим колдуном. Это ему дорого стоило. Колдун сказал, что, чтобы отвести сглаз, который навели на него враги и из-за которого он мог зачинать только девочек, он должен взять в жены девушку с другого берега озера, что лежит под вулканами. На нее порча заирских отравителей не подействует. Чтобы родился мальчик, он дал ему всяких талисманов, снадобий для него и для меня. Я, например, должна носить на животе пояс из бус и ракушек. Это чтобы у меня был мальчик. Мой жених уверен, что я рожу мальчика.

– Надо, чтобы отец Эрменегильд благословил твой живот, – сказала Годлив, – я думаю, что он тоже знает нужные молитвы, чтобы дети рождались или не рождались.

Вскоре состояние Фриды ухудшилось, она не хотела вставать с постели, жаловалась на сильные боли в животе. Мать-настоятельница волновалась, возмущалась, что ей приходится держать в лицее беременную девушку, брак которой еще не был освящен церковью. «Это грех, грех», – повторяла она отцу Эрменегильду, тщетно пытавшемуся успокоить терзавшие ее сомнения: «Они помолвлены, матушка, они жених и невеста, я исповедаю Фриду и отпущу ее грех». Но сетования матери-настоятельницы не прекращались: «Отец мой, а вы подумали об остальных учащихся, об