– Вот ведь, – выдыхает брат за плечом. – Развели они их тут. Как будто есть чего охранять.

Делает вид, что ему не страшно. Хотя Жу знает – страшно. Если ей страшно, то и брату тоже. Но он умеет делать вид.

Проходит время. Тянется время. Собака лает всё реже, наконец замолкает и отходит. Ложится у стены, не сводя глаз с Жу. Ворчит. То и дело взглядывает на хлев. Оттуда доносится голос тётки, звон ведра, ещё какие-то звуки. Ничего толком не разобрать.

Наконец появляется. Шлёпая сапогами, спускается от сарая к калитке. Сильно наклонившись в бок, несёт ведро. Собака скулит и тявкает, кидается ей под ноги, виляя всем телом.

– Тихо ты! Пусти, прольёшь! – покрикивает тётка. Сейчас она движется не суетливо, а расторопно. Жу кажется, что присутствует при неком священнодействии. Валя доходит до ближней сарайки и прежде, чем скрыться за дверью, бросает Жу, как той же собаке: – Чичас, банки цисты у мене там, – и уходит.

Собака садится перед дверью, навострив уши. Поскуливает, перебирая передними лапами.

Жу тоже стоит. Ждёт. Брат показывает подбородком – по забору тихо идёт трёхцветная кошка. Бесшумно спрыгивает на поленницу у сарая. Бесшумно подходит ближе, садится поодаль, вроде как она тут случайно. Собака не обращает на неё никакого внимания.

– У меня коровушки-ти всегда были, – доносится голос из сарайки, и Валя выходит. Несёт белую, тяжёлую даже на глаз банку. Обтирает на ходу тряпкой. – И своих всегда держала, и в колхозе с телятами. Дояркой работала да с телятами. Это нонь у мене две только, Ноцка да Зорька, чёрненька да рыжа. А бывало – своих три, да телушка, да телята ошшо… Но, тихо! – одёргивает собаку, которая ластится к ней, встаёт на задние лапы, тянется к банке. – На, держи. – Протягивает банку Жу. – Да чичас, чичас. Молока хочет, помират.

И уходит снова в сарай. Чем-то гремит там. Собака от нетерпения топчется на пороге. Тянет морду, нюхает воздух, виляет хвостом. Кошка встаёт, потягивается, словно бы её это всё не касается. Даже не смотрит на дверь сарая.

Брат тихонько пихает Жу в бок. Кивает на выход со двора, выразительно поигрывая бровями. Брови у брата густые, красивые. У Жу никогда не будет таких бровей. Брату они очень идут.

Жу отворачивается, делает вид, что не понимает этих сигналов, этой игры бровями. Тётка как раз выходит с ведром. Выдвигает из-под верстака грязный эмалированный тазик, наливает молока. Собака кидается, весело повизгивая, начинает жадно, чавкая, лакать. Кошка подходит тоже, трётся о ноги хозяйки.

– Муся! Пришла! На-ко, тебе тоже, – говорит тётка и наливает кошке в пластиковую плошку, которая находится тут же, под верстаком, у стены. Кошка подходит так, будто делает одолжение. Но склоняется, начинает есть. Собака лакает и косится на неё.

– Все придут, все, – говорит тётка довольно, оборачиваясь на Жу. Вытирает руки той же тряпкой, которой протирала банку. – Как доишь – тут как тут, все разом, – усмехается она, показывая щербатые дёсны. – Где коровы – там жизь. Без коров нельзя. Я и не знаю, как без коров-от. Я ведь по коровам-то всё знала, всю-ту жизь с ыми. У меня бабушка была – о, она вообще знаткая! А я – по коровам только. Вот, глянь, – вдруг улыбается она наивной и детской улыбкой. – Если у коровы хвостик пушистый, если он вот так вот, – расставляет она перед лицом Жу кривопалую пятерню – каждый палец изогнутый, как старый корень, – то отелится, и будет мальчик, а если как это, – она крутит пальцем, – будет девочка.

– Если как что? – переспрашивает Жу растерянно, прижимая к себе плотнее банку. Брат показывает facepalm.

– Как… кака спиралька, ну вот, завит. – Тётка снова показывает руками, и Жу понимает наконец: это завиток кисточки на коровьем хвосте.

– Тогда мальчик?

– Да, мальцик. А если пушистенький – дак девоцка.

– Очень интересно, – говорит Жу, краем глаза замечая, как брат делает подчёркнуто серьёзное лицо, закладывает руки за спину, повторяет за ней одними губами: очень интересно, оч-чень. – Деньги возьмите, – говорит Жу, намеренно поворачиваясь к нему вполоборота, вроде как не видит.

– Ага, туда вон положи. Вон, на досочку, – кивает тётка. – Ещё придёшь? – Она идёт за Жу на шаг позади, провожая до выхода со двора. – Ты здесь надолго аль как?

– Не знаю, может, на всё лето. Как пойдёт.

– А, ну понятно. Ну, если что, дак спросишь тётю Валю, меня все знают.

– Хорошо. Тётю Валю, – повторяет Жу.

– Но. Валентина я. Валентина Шустикова – кричит она, останавливаясь у калитки и глядя, как Жу спускается по тропе обратно, к деревне. Жу оборачивается. – Шустикова! – повторяет тётка и машет рукой.

Прижимая банку, Жу быстрым шагом идёт обратно, мимо весёлых домиков – к школе.

– Фустикова, – кривляется брат. – Валентина Фустикова.

– Ты не любишь людей.

– Я просто не умею их готовить, – с готовностью откликается брат.

– По-моему, она милая.

– Да что ты, чудеснейшая, интеллигентнейшая женщина! Мы прямо-таки вошли в высшее общество. Светские беседы, общение на интеллектуальные темы. Ты фингал видала у неё на глазу? И несёт как из бочки.

Жу не отвечает. Смысла нет отвечать.

– А информация-то какая ценная! – брат не может угомониться. – Ты будешь специалист по скоту. Что, у твоей-то коровы какой был хвостик – так вот или спиралькой? – он тоже показывает руками и ржёт в голос.

Жу оборачивается:

– Не смешно.

– Ой, да ладно! Ну, давай будем серьёзными. Давай созовём симпозиум. «Проблема закрученности хвоста у беременных коров и их влияние на пол будущего телёнка». Международная проблема, я считаю.

– Про меня – не смешно, – говорит Жу тихо и идёт быстрей. Мешает банка, но всё равно – уже почти бежит.

– Эй! – голос брата в спину. В голосе – недоумение. – Эй, ну ты чего? Уже и постебаться нельзя. Эй, ну ладно, всё, прекратили. Ну!

Жу не останавливается. Всё равно догонит. Всё равно от него никуда деться нельзя.

Жу точно знает – никуда деться нельзя.

И всё-таки ночь – это ночь. Даже здесь. Сизая, прозрачная. Почти вечер, но нет, ночь.

Жу стоит у реки, прижимает к себе по-животному тёплую банку. Вокруг всё серое, будто странная слепота влилась в глаза. Туман лежит между холмами. Туман и дым. Пахнет костром, множеством костров, словно всюду жгут. Влажно. Где-то по деревне слышна музыка, вдруг взревёт далёкий мотор – и опять тихо. Только собаки перелаиваются. Жу прижимает к себе банку, будто старается об неё согреться.

– Что, набегалась? – брат догоняет. Дышит тяжело. – Нравится?

Жу не отвечает. В груди зреет непонятное счастье, ниоткуда.

– О, глянь-ка! – вдруг говорит брат. – Старая знакомая, Альбина – рябина!