Жу оборачивается – через туман к реке шагает вчерашняя старуха. И место прежнее – вон церковь, вон поворот дороги. И опять она сворачивает в чертополох – на тропу, срезать за церковью к мосту. Идёт, склонившись вперёд, руки заложены за спину, голова опущена долу. Что-то бормочет.

– Давай за ней, – подбивает брат шепотом. – Идём. Ну!

Жу не хочет, но идёт. Не хочет, не интересно, лучше бы побыстрее к Манефе – но идёт, сворачивает в лопухи, почти на ощупь находя тропку.

За церковью как будто темнее и туманнее. Альбина идёт быстро, тропа ей хорошо известна.

– А ведь сказано: не ходи. Не ходи, если не знаешь. Шипица это – сырое мясо привязать и слово сказать. Шипица. Только всё надо с молитвой, – доносится бормотание. Жу неприятно и жутко.

– Чёрт! – вдруг спотыкается и чуть не падает. Еле ловит равновесие, прижимает к себе сильней банку. – Черт! – за спиной звенит кусок проволоки.

Альбина подпрыгивает и оборачивается моментально. Испуганно глядит на Жу сквозь туман. Жу прижимает банку, будто старается ею прикрыться.

– Проволока, – говорит и поддевает носком. Отбрасывает подальше в бурьян. – Прямо на тропе лежала.

– Не поминай нечистого! – говорит старуха твёрдым голосом. – Особенно к ночи.

И торжественно поднимает руку. Жу кажется, сейчас начнёт крестные знамения класть. Но старуха только отмахивается, поворачивается и идёт дальше.

– Тётка-то того, ку-ку, – говорит брат, когда она наконец сворачивает у моста налево, к дому, стоящему у самой реки.

– Помолчал бы, – хмыкает Жу и чихает – в тумане холодно и влажно.

Собака не лает, никого не слыхать, когда Жу входит во двор. В доме тепло светятся окна. Только это чужой дом – соседний, Ольгин, а у Манефы все окна выходят назад, к огороду. Жу уже знает.

– Надо же! Чего так долго? – слышит с порога, только кеды успевает снять. В доме жарко, пахнет так же, как на улице, – костром, и ещё что-то потрескивает, и Жу не сразу понимает, что всё вместе это – затопленная печь. По кухне ходит Ольга в халате и с полотенцем на голове. Манефы не видно. – Мы-то уж думали искать бежать. Где, что, весь день нету. Эт куда ты так-то?

– Молоко, – говорит Жу и протягивает банку.

Ольга всплёскивает руками и забирает банку, уходит к столу, кричит оттуда:

– Парно! Бушь, баушка? Тёплое ошшо!

– А, пришла, это самое. – Слышно, как Манефа шлёпает в комнате. Жу садится на диван на кухне. От тепла по телу растекается слабость. Хочется лечь и уснуть.

– В баню-то подёшь? Пока горяча, – звеня посудой и не оборачиваясь, говорит Ольга. – Мы-то уже намылись, пока тебя ждали.

– В баню? – Жу просыпается. Чувство тревоги колет в груди, как жаркая шерсть. – Зачем?

– Суббота, дак, банный день. С поезда, я чай, не мылась.

– А, да, эт самое, в баню иди-ко, да. – Манефа выходит из-за занавески, отделяющей кухню от комнаты. Загораживает проход своим большим телом. Смотрит на Жу – и как-то так странно смотрит, что становится не по себе. Как будто она и правда волновалась за Жу. Как будто она и правда переживала, где Жу ходит. И при этом какое-то тепло во взгляде. Как будто она и правда рада, что Жу дома.

Жу неуютно, Жу отворачивается. Хочется спрятаться куда-нибудь от этих тёплых глаз. Что-то вроде стыда давит изнутри.

– Иди, а то поздно будет совсем, нельзя же за полночь-то, – не унимается Ольга.

– Почему? – спрашивает Жу, просто чтобы что-то сказать. Тревога продолжает колоть в груди. Жу чешется – не помогает.

– А не знай, всё говорят: банник, ночью там, мол, – тараторит Ольга, шумно двигает ящики комода, достаёт полотенце, даёт Жу. – Идём-ко, я тебя провожу.

Жу протягивает руку, как из обморока. Полотенце старое, жёсткое, от него пахнет дешёвым порошком. Жу держит его в руках, как мёртвую кошку, не знает, что с ним делать, куда положить. От тревоги становится невыносимо жарко.

– Но, банник, я тоже слыхала, – соглашается тем временем Манефа. Она подвинула табуретку и села, где стояла – у прохода. Она тоже в халате, и волосы мокрые. Короткие, стриженые, нечёсаные волосы. Лицо красное, распаренное. Жу чувствует странную нежность, глядя на эту младенчески-розовую кожу и наивно нечёсаные волосики – и отворачивается, чтобы не смотреть. – Раньше каменки были, это самое, не пеци, а каменки, и вот за каменкой – там банник и жил.

– В доме – домовой, в бане – банник, – рубит Ольга, обуваясь у двери. – Чудеса всякие творит. Убегали люди из бани, как есть, раздетые и всяко – пугало дак, после полуночи-то. Мне и мать рассказывала, что вот, пошли в баню мыться и убежали, что там всё застукалось, забрякалось.

– Беда, – качает головой Манефа, но по голосу её не кажется, что беда, наоборот – ей как будто очень интересно, что дальше расскажет Ольга.

А та и рада продолжать:

– Я, например, баушка, тоже слышала в своей жизни-то, знашь! Когда отец умер, и мы в баню пошли. И на самом деле слышала. Мама говорит: «Ольга, пойдём с тобой самые последние», – ну, мы и пошли. Мы моемся – и вдруг у нас… Ну, в общем, труба, можно сказать, полетела, кирпичи загрохались по бане. Я – ох, а мама говорит: «Ольга, мойся спокойно». Мы, значит, домываемся с ней и приходим домой. И говорим всем своим: «Идите, у нас там труба, наверно, в бане обвалилась, шифер разбился, и там всё-всё покатилось». Они пришли, посмотрели – ничего. Всё нормально. Но грохот был страшенный! А кирпичи-то: грох, грох, грох, – вот так катились. А потом, на следующий день, брат полез туда, на саму баню, и сказал: «Вот, полбутылки водки не выпито, папа приходил допивать».

– Дак папа перед этим умер?

– Папа умер, – соглашается Ольга. – Девяти дней ещё не было. А он всегда прятал заначки там, от мамы, чтоб она не видела. На бане, на самой там, на потолке. Поставил вот так, в стороночку, и никто не найдёт. А он баню топит пока, может несколько раз выпить спокойненько, – смеётся она.

– Да, вытти и попить, – кивает Манефа. Ей это, кажется, совершенно понятно.

– Попить. И спокойненько. Лапти плетёт-плетёт сидит там, корзины плетёт. А домой вернётся, мама говорит: «Господи, пьяный мужик-то!» А он сходит, корзиночку в деревню снесёт кой-нибудь старушке, бутылочку купит и опять плетёт дальше. – Ольга смеётся, Манефа вместе с ней. Им обеим это понятно и близко. Жу переводит глаза с одной на другую.

– Дак то не банник, то папа и приходил, – говорит Манефа.

– Но, папа, – соглашается Ольга как о самом обычном деле. Жу чувствует, как мурашки бегут по спине, – и вдруг понимает, что Ольга приближается.

Вот она отходит от комода и подходит ближе. Вот сейчас возьмёт за руку. Вот сейчас поведёт в баню. Заставит раздеваться. Заставит мыться.

– Не трогайте! – Жу вскакивает с дивана и вопит, шарахается к стене. – Не надо! Я не хочу! Не пойду я!