Слово взял Мануэл Телиш. «Все это верно» сказал он — «Но как воодушевить людей на подвиги в войне, не приносящей им никакой добычи? Им уже немало пришлось перенести, но они до сих пор остаются с пустыми руками».

Сходного мнения придерживались и многие другие фидалгу, но они не осмеливались высказать его столь же открыто, как Мануэл Телиш, которого хронист Корреа называет «заносчивым юнцом».

«Вам воистину не подобает вести такие речи, ведь Ваши руки полнее, чем чьи бы то ни было еще» — строго одернул Албукерки молодого человека, намекая на его тайный побег в «охотничьи угодья» перед завоеванием Сокотры. Впрочем, возражения благородных фидалгу против вступления с морское сражение с защитниками Ормуза диктовались скорее чувством противоречия, чем усталостью от войны. Ибо, как только они поняли, что решение их предводителя вступить в бой непоколебимо, они стали усердно готовиться к этому бою.

С рассветом стало очевидно, что и враг времени даром не терял. Палубы его многочисленных кораблей сверкали целыми лесами копий, готовые к бою пушкари стояли у своих орудий с зажженными фитилями. Внезапно прозвучал трубный сигнал, расположенные полумесяцем у входа в гавань гребные суда и «дау» двинулись на каравеллы, а спустя мгновение грянули первые орудийные залпы[48]. Грохот артиллерийской перестрелки нарастал, ревя, словно морская буря, однако очень скоро стало очевидным превосходство более умелых португальских пушкарей. Когда рассеялось густое облако порохового дыма, нависшее над гаванью, взору Албукерки предстали палубы ормузских кораблей, усеянные трупами.

Корабль владыки Диу затонул, да и команда гиганта из Камбея больше не подавала признаков жизни, и потому дом Афонсу приказал двадцати португальцам завладеть им. Было нелегко вскарабкаться, без лестниц, на борта камбейского «дредноута». Когда же первые два португальца, наконец, все-таки взобрались на его палубу, они подверглись нападению оставшихся в живых камбейских моряков, выскочивших из своих импровизированных укрытий. В рукопашной схватке один из португальцев лишился правой руки, а другой получил несколько тяжелых ранений, но оба продолжали драться, выдержав натиск камбейцев и дождавшись соратников, подоспевших им на подмогу и побросавших всех уцелевших к тому времени магометан за борт.

В кольце ормузских кораблей появлялось все больше разрывов. Над одними из них смыкались волны моря, другие пылали, охваченные огнем, третьи были взяты португальцами на абордаж. Разгромив неприятельский флот, «новые крестоносцы» Албукерки на этом не остановились. Войдя во вкус, они разрушили портовый квартал, и лишь с большим трудом дому Афонсу удалось помешать своим разошедшимся не на шутку кавалейру, доблестным фидалгу и прочим воинам Креста спалить дотла весь город, «полный всякого добра».

Всего за шесть часов на глазах у пораженного, не верившего собственным глазам, Кожиатара было развеяно, как дым, военное могущество Ормуза. Но, если бы хитрый визирь знал или хотя бы догадывался о том, что его противник одержал победу, имея в своем распоряжении в общей сложности (а не только на борту своего флагмана) всего четыреста (!) бойцов, ормузский старец, разумеется, не смирился бы так скоро с поражением. Впрочем, если бы да кабы… Не нами сказано: история не знает сослагательного наклонения.

Наутро после ормузской «Цусимы» Кожиатар отправил на «Сирни» своего заместителя Раснорадина, заключившего с домом Афонсу мирный договор. Ормузско-португальский договор содержал следующие условия, или пункты:

1. Царь Ормуза признает верховное владычество Португалии, выплачивает ежегодную дань в размере пятнадцати тысяч серафимов (серафимом называлась золотая монета, равная по достоинству примерно четыремстам тогдашним португальским рейсам);

2. Царь Ормуза передавал португальцам в собственность под строительство форта и торговой фактории участок своей территории по выбору португальского главнокомандующего;

3. На период до завершения строительства форта и помещений фактории последняя должна была размещаться в лучшем из расположенных поблизости зданий и содержаться за счет царя Ормуза.

Этот договор, составленный в двух экземплярах (персидском и арабском), был подписан царем Ормуза Сеифадином, его визирем Кожиатаром и заместителем последнего Раснорадином, после чего положен в серебряный ларец, запертый на тройной замок. Арабский текст, впоследствии отосланный домом Афонсу в Лиссабон, был выгравирован на листовом золоте, персидский — написан золотыми и лазурными буквами на листе пергамена, причем каждый экземпляр был снабжен тремя «вислыми» (как выражались дьяки московского Посольского приказа) печатями тонкой работы — печатью царя (из чистого золота), и печатями его вельмож (изготовленными из серебра).

Теперь Албукерки мог со спокойной совестью и с легким сердцем в сопровождении своих капитанов и вооруженной свиты лично засвидетельствовать свое почтение его величеству ормузскому царю. Несчастный отрок был не в силах оторвать своих испуганных и изумленных глаз (которых еще не успел лишиться, в силу своего юного возраста и неопытности в государственных делах) от грозного, облаченного в кроваво-красный бархат чужеземного воителя, пока, наконец, смиренно не склонил пред Албукерки голову. Однако дом Афонсу с просветленным лицом пожал и потряс царю-мальчику обе руки, «что считается у мавров знаком величайшей дружбы», как утверждает хронист Каштанеда. Потом они сели, португалец — в кресло, Сеифадин со своими визирями — на подушки «ибо они привыкли сидеть по-женски».

Вероятно, двухчасовая светская беседа, протекавшая в теплой, дружественной обстановке (выражаясь языком советского официоза, еще памятного одногодкам автора настоящей книги) была невероятно скучной, причем — для обеих сторон. Собеседники ограничивались взаимными комплиментами, которые переводил толмач Родригиш. Однако, прежде чем попрощаться, Албукерки потребовал от всех троих ормузцев клятвенного подтверждения заключенного с ним договора, и они поклялись на Коране честно и добросовестно выполнять условия мирного пакта.

На следующий день юный царь прислал своему новому португальскому другу драгоценные дары — усыпанный драгоценными каменьями золотой пояс с не менее богато изукрашенным кинжалом, четыре перстня, большой кусок парчи с мерцающими на нем крупными самоцветами и арабского жеребца в роскошной сбруе, а каждому из португальских капитанов — по штуке самого лучшего шелка. Как того требовал обычай вежливости, Албукерки выразил свою признательность ответным даром. Он «отдарился», как писал хронист, «чем-то из имевшегося у него на борту». Надо думать, португальскому Главнокомандующему пришлось немало поломать себе голову над тем, что за подарок придется по вкусу восточному владыке (как бы юн и не искушен в делах правления тот ни был).

Не откладывая дела в долгий ящик, Албукерки приступил к строительству форта на отведенном ему участке ормузской территории. Он входил во все подробности строительства, предоставил в распоряжение каждого капитана отряд строителей, определил фронт и характер работ, как и сроки их завершения. Одни доставляли камни, другие — обтесывали их, третьи — подносили к строительной площадке, четвертые — готовили раствор и т. д. и т. п.