до окончания своих сроков, а новые были навязаны народу без использования электорального церемониала. Эти магистраты, как и все институты исполнительной власти – от первого до последнего – в соответствии с приказом Национального конвента починены местным коллективным сообществам (именуемым якобинскими клубами): им под страхом смерти запрещено противиться воле этих клубов или пытаться их распустить. К тому же их подвергают постоянным проверкам, дабы уничтожить любой намек на то, что у них называется преступлением «модернатизма»; правда, действительно виновных в нем немного. Однако когда народ стал прибегать к защите у себе подобных, его лишили и этого последнего убежища.

Государство во Франции максимально примитивно. Оно состоит всего из двух составляющих: угнетателей и угнетаемых.

За первыми – вся государственная власть: вооруженные силы, налоги, частные и корпоративные проскрипции. Они нашли самые жалкие слои общества, купили их доверие и организовали из них янычарские полки для отъема собственности. И они никогда не дают остыть головам этих бедняг. Их все время пичкают новыми поводами для злобы, не говоря уже о присущем им почти физическом состоянии опьянения, протрезвление от которого они практически и не испытывают. Они заставили священников и народ отречься от веры, они подавили в них все гражданские, моральные, общественные или даже естественные и инстинктивные чувства, привычки и обычаи, сделали из них дикарей, дабы никто не смог вовлечь их в здравые и добродетельные союзы или склонить их хоть к какому-нибудь порядку.

За вторыми – угнетаемыми – стоит какая-то собственность, они – остатки ныне преследуемых землевладельцев, горожане и крестьяне. Именно потому, что они владеют собственностью – хотя незначительной – их крайне немного. В городах природа их занятости делает их слабыми и уязвимыми, в деревнях она ограничивает их добыванием пропитания с земли. Национальная гвардия полностью изменена и реформирована. Всякие подозрительные элементы в ней были жестко подавлены. Повсюду создаются комитеты бдительности и общественной безопасности, представляющие собой самые старые и дотошные институты инквизиции, куда более непреклонные, чем это можно было бы себе представить. Два человека не могут встретиться, не ставя под угрозу свою свободу и даже жизнь. Казнено какое-то невероятное количество людей, их собственность конфискована. В Париже и в большинстве других городов живут на одном хлебе, получить который можно только по карточкам, ежедневно выдаваемым новыми властителями. Тюрьмы полнятся людьми всех возрастов и полов. Есть основание полагать, что во Франции за различные преступления в тюрьмах сидит двадцать тысяч человек[5] – это большое число собственников для любого государства. Если глава семейства оказывает сопротивление или отказывается подчиняться властям, наказываются его жена и дети. Так, открывая свою истинную сущность – используя заложников, – формируют они войска, которые (выражаясь их же языком) массово отправляются на поле боя.

Нельзя забывать и про еще один их ресурс. Недавно они нашли способ сделать высшую власть вездесущей, чего не удавалось еще ни одному монарху.

Комиссары Национального конвента, – являющиеся его же членами и обладающие всей полнотой его власти, колесят по провинциям и посещают все армии. Они стоят выше любых властей – гражданских или военных – и производят любые нужные им изменения. Вот и выходит, что у населения отнимается всякое право голоса.

Тулон – как таковой республиканский город – принял решение об отложении, находясь уже под ножом гильотины перед прибытием комиссаров. Тулон, будучи хорошо укреплен и имея под боком такой же недовольный республикой флот, отложился лишь чудом. Отложения бы не произошло, не будь рядом еще двух флотов, готовых оказать ему мощную и незамедлительную поддержку, особенно учитывая тот факт, что ни один морской порт Франции не является надежным укрытием для военно-морских кораблей из-за варварских наклонностей, манер и отношений среди живущих там низших классов населения. Вот так, я думаю, обстоят дела во французских институтах – формальных или неформальных ассоциациях, которые могли бы сформировать хоть какое-то подобие военных сил.

Что же касается угнетаемых отдельных людей, то их множество, и они крайне разрознены, как и бывает при разного рода тирании, которая их там теперь давит. Им не нужны стимулы для того, чтобы сбросить с себя это отвратительное ярмо, им не нужны манифесты, от которых их уже тошнит, – им нужна реальная защита, сила и поддержка.

Политические дебаты и вопросы, посещающие людей праздных, никак не влияют, да и не появляются в умах людей, находящихся вот в таком вот положении. Им теперь не до теорий, те и так уже наделали проблем. Вопрос не в том, что выбрать: файетизм, кондорсеонизм, монархизм, демократизм или федерализм с одной стороны и основные французские законы с другой, – и даже не в том, что лучше. Проблема кроется в противостоянии (неравном и все-таки одностороннем) между собственником и грабителем, между заключенным и тюремщиком, между шеей и гильотиной. Четыре пятых жителей Франции с радостью примут защиту от императора Марокко и даже задумываться не станут относительно абстрактных принципов той власти, что вырвала их из заточения, что защитила их собственность и жизнь. Но зато такие люди сами мало что могут сделать, если вообще могут. Нет у них ни оружия, ни вождей, ни единства, ни возможности обрести все указанное. А потому я с уверенностью заявляю, что якобинцев не переубедить, а других независимых и самоорганизованных сил на территории Франции просто нет.

Правда состоит в том, что Франция раздвоена – нравственный дух ее отделен от географического тела. Грабители выгнали хозяина из дому и теперь хозяйничают сами. Если мы поищем членов независимых институтов Франции – институтов, признанных законом (под таковыми я имею виду организации, способные к самостоятельным коллективным решениям, способные обсуждать и решать проблемы) – то обнаружим их во Фландрии, Германии, Швейцарии, Испании, Италии и Англии. Там теперь находятся все члены королевской семьи, все государственные институты, все парламентарии этого королевства.

Таково, насколько я понимаю, истинное территориальное и духовное положение Франции, а потому встает вопрос: с кем мы должны договариваться и кого использовать для подавления, умиротворения и успокоения Франции. Специфика задачи должна указывать на специалистов в ее решении. Предположим, у нас есть две главные и одна второстепенная цель. Главные цели настолько крепко взаимосвязаны, что их не отделить друг от друга даже в теории: мы должны восстановить королевскую власть и право собственности. Кажется, нетрудно доказать: наиболее серьезные усилия по восстановлению королевской власти будут предприняты роялистами. А восстанавливать право собственности в королевстве наиболее активно будут бывшие собственники.

Когда я говорю о роялистах, я имею в виду роялистов принципиальных. Каждый, кто встал на защиту монархии с самого начала революции, был принципиальным роялистом. Не думаю, что среди них можно найти и десять исключений.

Но принципиальные роялисты не в силах достичь указанных целей самостоятельно. Если бы они могли осуществить их сами, текущие действия нашей великой коалиции были бы совершенно ненужными. Я утверждаю, что с ними нужно советоваться, взаимодействовать, что их нужно использовать и что ни один иностранец не имеет ни того интереса, ни тех знаний, что нужны для достижения всех указанных целей, коими обладают бывшие собственники Франции.

К тому же, для изгнанников, их крайне немало. Практически все французские землевладельцы – как церковные, так и гражданские – являются сторонниками монархии. А их не менее семидесяти тысяч человек – огромное число в сравнении с привилегированными классами других стран. Я уверен, что если бы хотя бы вполовину меньше аристократов сбежало отсюда, то тут не осталось бы никого, кто мог бы носить имя английского народа. В кампании 1792 года за императором и королем Пруссии под руководством двух его братьев следовало десять тысяч аристократов, потративших на обмундирование все, что у них было, и взявших в долг[6]. Сейчас не время размышлять, как можно было пренебрегать и разбрасываться такими силами. Я упомянул об этом только для того, чтобы указать, что огромная часть этих сил еще жива и готова к применению, если ей дадут такую возможность. Я уверен, что эта война четко показала: один