еще не знала. По всем бумагам и даже фотографиям в пустыне Каракумы стоял металлургический комбинат, только что отстроенный на капиталовложения кредиторов, уже приступивший к работе и обещавший колоссальные прибыли. О Закаспийском обществе было написано немало горячих статей, заведующий являлся членом партии, водил личное знакомство с Рыковым, имел богатый опыт в освоении туркестанских земель. Не всякий решался завоевывать пустыню – стихию опасную и неприступную. Его комбинату прочили большое будущее.

Только комбината никакого не существовало.

К его постройке даже не приступили, фотографии делали в студии с помощью комбинированных фотосъемок и монтажа. Общество основали два редкостных жулика. А изобличил обогатившихся за счет скудных средств обманутых советских граждан опять некий Зорро. Он сверкал во всех газетах геройской карикатурой в бархатной полумаске и развевающемся плаще, как у американской кинолегенды Дугласа Фербенкса.

– …приобретший славу самого дона Диего Веги незнакомец нынче прославляем как крестьянами, рабочими, так и комсомолом. Он наносит удар прямо в сердце неприятелю советского народа, выжигает на телах врагов язвы серной кислотой, изничтожает их, как бы восклицая: «Будь же ты, посмевший поднять руку на меня и мой народ, погребен под пеплом справедливости!» – читал Петя развернутое издание газеты «Беднота», сидя с Гренихом и Ритой в жаркий июньский полдень за столиком кафе на Смоленской площади – там, где месяцем ранее была произведена серия сеансов гипноза с племянником посла Италии.

– Окажись я, – мечтательно вздохнул Петя, закрывая газету и откладывая ее на край столика, – на месте этого Зорро, все девчонки университета были бы у моих ног.

– Ишь, чего захотел, – хихикнула Рита, убирая короткие волосы за уши. Она нежилась, как довольная кошка, подставляя лицо жаркому солнцу, прекрасно зная, что за ней наблюдают и Грених – искоса, и Петя – неприкрыто-восхищенно, и еще пара-тройка мужчин из-за соседних столиков.

– Да, сам знаю, многого. Но мне не нужны все девчонки университета, только одна. Но она на меня и не смотрит, – бывший семинарист захлопал глазами, превозмогая слезы, шмыгнул носом и опять схватился за «Бедноту», спрятав за ней голову, точно страус в песок.

Грених перехватил взгляд балерины – она знала печальную историю с Асей и приподняла бровь, ожидая комментария профессора.

– Что у тебя с ней? – Грених ткнул локтем Воробьева, газета в его руках шелестнула серыми, сильно пахнущими типографской краской, листами.

– Ничего. В кино ходим, и все.

– Так сделай ей предложение.

– Откажет.

– Сделай так, чтобы не отказала.

Петя уронил газету на стол и посмотрел на Грениха столь несчастным, мрачным взглядом, что тот невольно отвел глаза. Трудно было поверить, что такого жизнерадостного паренька могла сбить с ног безответная любовь.

Ответить профессор не успел, на свободный стул за их столик вдруг подсел высокий худой человек средних лет с лицом, туго обтянутым бледной кожей, с длинным носом и стоящими дыбом всклоченными черными с проседью волосами. На нем был дорогой французский костюм, атласная жилетка и бабочка в горошек под подбородком.

– Рита Марино? – как умирающий от жажды путник, выдохнул он, вытирая большим кружевным платком пот со лба, а следом устало роняя локоть на столик. – Разрешите присесть? Я гоняюсь за вами уже почти месяц.

Рита окинула его взглядом, в котором сквозила по меньшей мере королева Виктория или Клеопатра. Она чуть отодвинулась, выпрямилась, обняв себя руками, молчаливым кивком давая понять, что готова слушать.

Пришелец отдышался, откашлялся.

– Меня зовут Всеволод Эмильевич Мейерхольд, – начал он густым баритоном, удивительно подходящим его печальным с поволокой глазам, уголки которых драматично были слегка опущены, словно под тяжестью невзгод. – Я режиссер бывшего Театра Революции, автор «Театрального Октября», руководитель бывших Театров РСФСР-1 и РСФСР-2 и нынешнего Государственного театра имени… меня. Руководитель ГосТиМа, к вашим услугам.

Грених и Рита переглянулись, но не успели ничего ответить, Мейерхольд продолжил:

– Скажу честно – сейчас мы переживаем не лучшие времена-с. Мне нельзя сейчас брать на роль мою Зиночку, дорогую мою супругу, и я в поисках актрисы, которая бы походила на нее. Нас тиранят отсутствием советских пьес, но что поделать, если никто ничего достойного не пишет! Актеры по одному покинули меня. Они хотят играть в «Ревизоре» и «Горе уму»[8], Наркомпрос и РАПП требуют, чтобы я поставил что-то в стиле «Театрального Октября». Я разрываюсь! Я слоняюсь по жарким улицам Москвы почти как сумасшедший, ищу… мне нужна свежая кровь! – проговорил он, подражая графу Орлоку из «Носферату, симфония ужаса». Он даже зубы весьма колоритно оскалил.

Рита оценила, дернув уголком рта.

– Я готов идти ва-банк, – рубанул тот, – собираюсь набрать новую труппу! И теперь никакого натурализма, художественно неоправданных декораций, трюков и озорства, и уж тем более никаких красноармейцев на сцене, живых в смысле, настоящих. Театр нужно спасать, но что для этого сделать, я ума не приложу. Вернее, я уже это решил, но мне для сего прожекта нужны вы, Рита Марино, прелестная итальянская звезда цирка.

– Чем же я могу помочь? – Рита изогнула бровь. Работа медсестрой ей уже порядком наскучила, она давно собиралась возвращаться к карьере бродячей артистки и уже сделала две или три вылазки на своем разноцветном фургоне. Предложение знаменитого Мейерхольда ей пришлось кстати. Грених понял, что вот-вот потеряет свою ассистентку.

– Вы станете моей Бланш!

– Кем?

Мейерхольд на секунду в изнеможении уронил голову на руки, страдая, что не может быть понятым.

– Мне привезли отличную пьесу весьма уважаемого английского драматурга, социалиста, лауреата Нобелевской премии. Он взорвал своей сатирой и тонким умом Лондонский Королевский театр и держит внимание зрителей по сей день. В Наркомпросе его обожают! И если я поставлю одну из его пьес, то это будет фееричным спасением меня, ГосТиМа и советского театра в целом.

По-прежнему не дав произнести ни слова своим онемевшим от изумления собеседникам, режиссер вынул из большой кожаной сумки, висевшей у него через плечо, точно у почтальона, стопку отпечатанных на машинке страниц и уронил ее перед Ритой так, словно это было по меньшей мере золотое руно.

– «Дома вдовца» Джорджа Бернарда Шоу! Известно ли вам его имя? Вы читаете газеты? – Мейерхольд по очереди посмотрел на Риту, Грениха и Петю, увидел в руках стажера «Бедноту», выпускаемую для крестьян, и тяжело вздохнул.

– Это пьеса о винтиках и пружинах гнилого капиталистического строя, – продолжил он с отлично разыгранным скорбным видом. Для бо́льшей убедительности уронил локоть на стол, сел боком, закинув ногу на ногу, и приподнял бровь.

– Жестокий сарказм и меткая ирония, – продолжал Мейерхольд. – Герои – грязные капиталисты, живущие за счет грошей бедняков, публика – советский человек. Цитирую самого Шоу: «В “Домах вдовца” я показал,