что респектабельность буржуазии и утонченность младших сыновей знати питается нищетой городских трущоб, как муха питается гнилью»[9]. Советский человек осудит, ощутит радость того, что новое общество построено не на подобных вещах, покинет зал, радуясь, что отыскал в себе силы прежде не сломиться, как Тренч. Очень яркая, злободневная пьеса.

Грених с кривой полуулыбкой продолжал наблюдать. Рита тоже изучала нового знакомого, отрешенно накручивая на палец бусы, обвивавшие ее шею. Свет будущих софитов готов был затмить ей разум, засверкав на горизонте славой, лаврами и прочей театральной мишурой.

– Я предлагаю вам главную женскую роль. Роль Бланш! – взмахнул он рукой так, словно выпускал из рукавов голубей. Потом обернулся к Грениху и, скривив кислую улыбку, прибавил: – Вам бы я отдал роль доктора Тренча. Благородные черты, колкость во взгляде… Но вы, кажется, не артист, я правильно понял?

– Да, я не артист – судебный медик, – отозвался Грених, ответив на кислую улыбку саркастической.

– Эх, жаль, жаль, вид вы имеете подходящий, не слишком стары, вполне бы вам подошла роль двадцатипятилетнего Тренча, если подкрасить седину, побрить, научить улыбаться, поставить непринужденность манерам… Хм, хм… Мой Тренч так себе, ни рыба ни мясо. Не хотите сыграть, а?

– Нет, благодарю за приглашение.

– Не хотите? – протянул режиссер с сожалением. – Ну-у, как хотите. Пожалуй, вы правы, доктор не сыграет доктора хорошо, если он не артист. Да и вы, кажется, не поступитесь своим холодным нравом. В таком случае вам подходит роль отца, Сарториуса! – Мейерхольд придвинулся к Грениху ближе, разглядывая его с видом бея на невольничьем рынке. – Чопорность ваша мне нравится. Человек вы высокомерный и небось до безобразия дотошный…

– Но и я не актриса! – поспешила прервать его Рита, видя, что Грениху не слишком по вкусу такое пристальное внимание режиссера.

– Вы, – с придыханием проронил режиссер, перенеся взгляд с профессора на Риту, – вы нечто большее! Я знаю! – он вновь театрально вскинул ладонь и напустил на себя серьезный вид. – Я прекрасно знаю, что вы нигде не учились и не умеете подать роль академически, не знаете, как держаться на сцене, куда смотреть, и у вас не поставлен нужным образом голос.

Лицо Риты, прежде довольное, принялось медленно вытягиваться. Грених успел отвести взгляд и сделать вид, что разглядывает пьесу, прежде чем Рита на него посмотрела в наивном желании узнать, не усмотрел ли он хулу в словах режиссера в ее адрес. Но Мейерхольд успел предупредить негодование артистки.

– Все это постановочное и академически идеализированное советской публике не скормишь. С нынешним поколением нужно нечто большее, надо так изощриться… – он не договорил, выставил палец, прочертив им кривую по воздуху снизу вверх. – Вы – тот самый неограненный алмаз, который я искал всюду и наконец нашел. Я видел одно ваше выступление… Оно потрясло меня до глубины души. Пьеро и Коломбина, сплетенные в объятиях, дружно взявшиеся за руки, прыгнувшие с высоты небес в бездну и безжизненно повисшие на веревке, точно две поломанные марионетки. Они были влюблены и погибли вместе. О, сколько боли было во взгляде, сколько затаенной муки! Эта огромная слеза, сползающая чернотой с правой щеки, и обведенный черным левый глаз… Я обомлел. И если бы не милиция, которая безжалостно прогнала вас, то я бы подошел со своим предложением тотчас же.

Лицо Риты приняло прежнее выражение довольства, она чуть повела подбородком. Грених внутренне вздохнул с облегчением. Хоть и не рад он был знакомству с этим странным, не внушающим доверия типом, но все же вынужден был согласиться: театр для Риты мог стать тем единственным миром, в котором она наверняка бы обрела себя, и хорошо, если окажется, что сегодняшний день откроет ей – потерянной скиталице – дверь в счастливое будущее.

– Потом вы пропали. И я отчаялся было! Эх, эти ваши пантомимы! Рита Марино – то, что нужно нашей новой труппе… Позвольте спросить, милочка, откуда у вас, итальянки, такой довольно чистый русский?

Рита чуть поджала губы, опустив глаза. Грених не сдержался от нарочито пристального взгляда и ехидной полуулыбки, подпер ладонью подбородок – интересно, что скажет. Она перехватила его взгляд, прочла издевку и опять поджала губы.

– Цирк Чинизелли, – солгала она.

– О, здесь в Москве?

– Нет, в Петербу… Как сейчас правильно? В Ленинграде? С детства в нем, лет с десяти, потом уехала со всей семьей Сципионе Чинизелли, а сейчас решила вернуться. Я воздушная гимнастка.

– Сколько ж вам лет, милочка? – невинно взметнул бровями Мейерхольд. – Цирк Чинизелли едва ли дожил до революции.

Выражение лица Риты стало каменным.

– Что же стало с той очаровательной актрисой, которая играла все главные роли до сегодняшнего дня, – парировала она, пресекая на корню неловкий разговор о возрасте, – с вашей женой, Зиночкой?

Мейерхольд тотчас подхватил ее светский тон, прекрасно понимая, что зашел со своими неприличными вопросами слишком далеко, поспешил исправить оплошность.

– Жена осталась во Франции от греха подальше… Неизвестно еще, как все здесь устроится теперь… Мы ездили в Париж, вели переговоры о гастролях, но мне пришло письмо от хороших преданных друзей, что, пока я был там, здесь уже начали готовить ликвидационную комиссию по мою душу. Я примчался со всех ног. Теперь придется справляться без моей Зиночки. Но ничего, мы добавим в новую постановку нечто гротескное, но и нежное; острое, но и сладостное; пышное, торжественное, но и легкое, воздушное.

Он вскочил со стула, захлопав в ладоши, а потом внезапно упал перед Ритой на одно колено, сжав ее ладонь.

– Будьте нашей Бланш!

Рита инстинктивно отняла руку, он попытался ее поймать. Несколько секунд они комично махали руками, и режиссер в конце концов понял, что хватил через край с театральной патетикой, смущенно покраснел, опустил голову, живо вынул из нагрудного кармана карточку и, положив ее перед Ритой на пьесу, добавил скороговоркой:

– Мы уже приступили к репетициям. Если вам станет любопытно, приходите – вечерами мы всегда в театре. Вы будете приняты в наш круг с большой любовью. Не знаю, найдете ли где-либо больше теплоты, обожания, чувств восхищения и благоговения вашим гением.

Подтянул на плечо сумку, успев прежде проронить слезу, которую отер с лица кончиками пальцев, и исчез в толпе гуляющих по Смоленской площади.

Рита минуту сидела пораженная, потом расхохоталась.

– Вы это видели? – она подняла визитную карточку с потрепанных листков. – Хм, далеко. Угол Большой Садовой и Тверской.

– Это на Триумфальной площади, – протяжно вздохнул Петя. – А мне он не предложил присоединиться к новой труппе. Многие говорят, что я на Есенина похож, мог бы и артистом пойти.

– Ничего удивительного, ведь Зиночка эта –