бывшая жена покойного Есенина, – отозвалась Рита, улыбаясь.

– Угол Большой Садовой и Тверской… – задумчиво повторил Грених, отчаянно размышляя, как отговорить Риту. Но Мейерхольд был слишком известной личностью, а его театр приобрел громкую славу постановками «Клоп», «Рычи, Китай!» и чем-то там еще, связанным с Европой, чтобы Рита так просто отказалась от его предложения. – Что ж, Петя, остаемся в институте судебной психиатрии опять мы с тобой вдвоем. Меня Всеволод Эмильевич тоже забраковал.

– Нечего со мной прощаться так вот сразу, – улыбнулась Рита, – сначала нужно посмотреть, что за театр у Мейерхольда.

Глава 7. В психофизиологической лаборатории

Грениху предстояло произвести полный осмотр нового пациента – бывшего заключенного Куколева, но сделать это профессор решил весьма своеобразным способом – руками своего стажера Пети. Знаменитого бомбиста он велел перевезти из палаты, которую прежде занимал выписанный на прошлой неделе племянник итальянского посла, в психофизиологическую лабораторию.

Угрожающими громадинами стояли там по углам немецкие приборы для исследовательских работ по экспериментальной психологии, посередине возвышался стол с ремнями, всюду поблескивали незажженные колбы ламп, циферблаты и стальные детали.

Петя в медицинском халате, надетом наспех, отчего ворот его подвернулся внутрь и съехал набок, застыл на пороге, держа в одной руке стетоскоп, в другой – циркуль Вербера, зачем-то схваченные им впопыхах. Грених чуть толкнул студента в спину, заставив его пройти внутрь, сам сделал два шага в сторону и щелкнул выключателем. Под стальными абажурами вспыхнул свет, мириадами искр отразившийся в многочисленных лампах накаливания, вкрученных в самых неожиданных местах между шестеренками, проводами, втулками и шинами приборов. Справа стоял книжный шкаф, забитый книгами и бюварами, подписанными тушью на корешках: «Мейман, Цюрих: Основы индивидуальной психологии», «Шуман, Берлин: Распознавание букв и слов при мгновенном освещении», «Спирмен, Лейпциг: Экспериментальное исследование психологических корреляций». Слева – стол с дисковым фонографом.

– Мать честная! – выдохнул Петя. – Да это же святая святых психофизиологии! Я слышал, что здесь собраны чуть ли не все приборы из немецких лабораторий Циммермана, Гиссена, Вирта, привезенные еще до войны! А сколько здесь материала! Я ж все никак не попадал на экскурсию.

– Всех подряд сюда не пускаем, так что не очень-то распространяйся. Сегодня тебе предстоит поработать на этих приборах.

– Самостоятельно? – просиял Петя, благоговейно касаясь большого колеса зеркального тахистоскопа – аппарата для измерения концентрации внимания, состоящего из вращающегося зеркального диска, напротив которого имелось еще одно зеркало, и доски с напечатанным на нем текстом. Испытуемый должен был отслеживать то, как меняются местами реальное изображение и его отражение в зеркалах.

– Всегда мечтал попробовать свои силы на этом аппарате, – Петя продолжал пальцами гладить разные детали тахистоскопа. – А правду говорят, что на нем проверяют внимательность летчиков?

– Проверяют, но нашему пациенту не светит быть летчиком.

По прошествии нескольких дней Куколев так и не отошел от психогенного ступора, предстояло понять, что с ним, отчего он бормочет какую-то ересь, пускает слюну и заваливается на бок.

– Тут и фонограф есть! – Петя от тахистоскопа перебежал к столу с аппаратом, записывающим звук на пластинки. – Работает?

– Работает, – кивнул Грених. – Вон в шкафу диски с голосами пациентов. Такое порой рассказывают, грех не занести в анналы истории нашей больницы.

– Я их буду слушать, – Петя состроил серьезное лицо и тут же кинулся к другому столу, на нем располагалось несколько соединенных проводами и пружинами приборов, один из которых представлял собой большой барабан с иглой, как у патефона, но расположенный вертикально, а другой напоминал аппарат Морзе. – Какой большой кимограф! Позволите его запустить? Ведь все показания нужно будет тщательно запротоколировать.

– Работали с ним когда-нибудь? – Грених сбросил плащ и, сунув руки в рукава медицинского халата, подошел к широкому столу, отставленному к дальней стене у окон. Нахмурившись, стал отбирать: тургоскоп – прибор для измерения давления, к нему громоздкий сфигмохронограф – для построения графиков кривой пульса, аппарат для анализа движения мышц лба по Зоммеру – тоже пригодится. Гора приборов, состоящих из спутанных датчиков и шин, росла…

По сути, ему ничего этого было не нужно. С тех пор, как он посвятил почти все свое время гипнотерапевтическому методу, Грених все больше видел в экспериментальной психологии способы развлечься, позабавиться, уйти в безбрежный математический анализ таблиц и кривых для показной важности и самоощущения, что ты делаешь нечто внушающее уважение. Все эти расчеты редко приносили толк и были нужны только лишь для фиксации объективных признаков гипноза в рамках судебно-психиатрического исследования.

Грених делал ставку на собственную наблюдательность. Казалось, для того, чтобы поставить диагноз, порой требовалось проникнуть в глубины мозга, что на данном этапе развития медицины было невозможно без всех этих аппаратов и банальной трепанации черепа. Когда-то сам Константин Федорович, будучи студентом, мечтал попасть в психофизиологическую лабораторию, как Сеченов в Лейпциге, чтобы иметь возможность заснять на кимограф данные о деменциях, эпилепсиях, но ныне он укоренился в мысли, что подобные аппараты не могут заменить глубинное знание анатомии и физиологии. И не было нужды снимать скальп или подвергать пациента электрическому воздействию. Достаточно вглядеться в лицо, в глаза, в кожные покровы, проверить сухожильные рефлексы – именно они станут теми зеркалами, которые откроют тайны сознания и подсознания хорошему диагносту. Природа все мудро устроила. Стоило лишь уделить бо́льшее внимание зрительному контакту, умению слушать и делать правильные выводы.

Если человеку удастся развить эту способность до значительных высот, отпадет надобность в лабораторных исследованиях и в многообразии всех этих записывающих приборов.

Грених равнодушно вывалил на стол перед Петей скомканный клубок шин, ремней, пружин и датчиков, сунул ему в руки тетрадь, а сам сел на стул у входа в ожидании момента, когда санитары прикатят больного.

Его привезли на каталке, лежащего и раздетого до трусов. Перед Гренихом и стажером предстал синюшного цвета, изможденный двумя годами за решеткой заключенный, который бежал в начале зимы, когда его переводили из одной тюрьмы в другую. Вели по улицам, рассказывал Мезенцев, сопровождавший милиционер пустил его на шаг вперед, сам был при оружии, но случилась какая-то сутолока, и заключенный нырнул в переулок у Трубной площади, скрылся в каком-то доме, нашел выход наверх, а там уже по крышам Москвы ушел в никуда. Следы его терялись в «Треисподней» – трактире со сквернейшей репутацией.

Грених обошел больного, чуть шевелящего губами, пальцами рук и ног, заглянул в зрачки, нагнулся ниже, заметив подозрительный дефект на правом глазном яблоке – какой-то круглый шрам на склере. Мало ли кто врезал из сокамерников. Затем он осмотрел шрамы от ожогов кислотой четырехнедельной давности: были опалены пальцы рук, несколько брызг попали на ладони и предплечья.