времена никогда не забивали больше шести мячей за раз. Теперь все это изменилось. Легкий удар считался гораздо лучшим, чем хороший удар вперед, потому что мяч уходил за калитку. Со всех сторон полетели цифры, показывающие, что Стампс сделал дюжину, и два английских кларнета задули с большой энергией. Стампс был плотным, крепким, солидного вида мужчиной, которого наши высмеивали как слишком старого для игры, но он, казалось, мало думал о точной машине Джека. Он продолжал бить по мячу, который всегда оставался позади, пока не сорвал большой куш. Прошло два часа, прежде чем Джек сильно ранил его в бедро, и судья засчитал удар по ногам. Действительно, это был удар с ноги, как почувствовал бедняга, когда ему помогли вернуться в палатку. Тем не менее, он набрал 150 очков. Сэр Лордс Лонгстоп тоже набрал хороший счет, прежде чем его поймал средний лонг-офф, все говорили, что это была чудесная ловля, и наши трубы трубили целых пять минут. Но большая пушка выстрелила только тогда, когда мяч был брошен из машины прямо в калитку.

В конце трех дней британцы были в полном ауте, а количество побед исчислялось четырехзначным числом. Глядя на это состязание, я сомневался, останется ли кто-нибудь из них доигрывать матч. Мне сообщили, что я должен занимать место президента каждый день, но когда я услышал, что в каждом сете будет по два иннинга, я решительно отказался. Но Красвеллер занял мое место, и мне сказали, что на его измученном, печальном лице промелькнула радость, когда сэр Кеннингтон начал вторую подачу с десяти очков. Неужели в его состоянии он хотел отправить свою дочь в Англию только для того, чтобы она стала женой баронета?

Когда "Британулис" вышел на поле во второй раз, им оставалось набрать 1500 пробежек, и после этого говорили, что Граундл поставил четыре к одному против своей собственной команды. Это посчитали очень нечестным с его стороны, хотя, если ставки были такими, я не понимаю, почему он должен терять свои деньги, поддерживая своих друзей. Джек заявил во всеуслышание, что не поставит ни шиллинга. Он не хотел ни терять свои деньги, ни ставить против себя. Но он был сильно расстроен, когда сказал мне, что в первый день их второго иннинга он не пойдет в игру. Ему удалось не очень много сделать, когда с британцами играли ранее, – всего тридцать или сорок пробежек; и, что еще хуже, сэр Кеннингтон Овал сделал их до 300. Мне рассказывали, что его шлем "Паллас" сотрясался с огромной энергией, когда он делал пробежку. И снова этот Стампс казался непобедимым, хотя все еще прихрамывал, и провел свой биток с огромным счетом. Он бежал трусцой с поля без всякого признака триумфа, но Джек сказал, что этот профессионал был лучшим из всех, кто у них был.

На второй день вторых подач нашей команды, в предпоследний день матча, Джек вышел на поле. В предыдущий день они сделали всего 150 пробежек, и три калитки были выбиты. У наших барабанов было мало возможностей заявить о себе. Джек был очень подавлен и немного повздорил с Евой. Он спросил Еву, не собирается ли она поехать в Англию, на что Ева ответила, что, возможно, она захочет это сделать, если некоторые британульцы не выполнят свой долг. Джек воспринял это как настоящую дерзость и очень обиделся. Стампс запускал мячи с британской катапульты, и во время первого же броска чуть не лишил Джека покоя. Он бил стремительно, и четыре шара прошли мимо него, не коснувшись его калитки. Затем снова настал его черед, и он поймал первый мяч своим пружинной битой "Невербенд", ведь он сам её изобрел, таким взмахом, что никто до сих пор не смог найти этот мяч. Поговаривают, что он прилетел прямо на веранду, а Ева подобрала его и с тех пор бережно хранит.

Как бы то ни было, в течение всего этого дня и следующего никто не смог вытащить мяч. Непрерывно раздавался стук барабана, который, казалось, придавал Джеку новые силы. Каждый мяч, прилетавший к нему, отправлялся в бесконечность. Всех англичан заставили отойти на дальние расстояния от калиток и стоять почти на краю площадки. Управление катапультами поручалось одному человеку за другим, но тщетно. Тогда они отправили катапульты подальше и попробовали старомодный медленный боулинг. Для Джека это ничего не изменило. Он не поддавался искушению, стоял и ждал шара, пусть он катился все медленнее и медленнее. Весь первый из двух дней он стоял перед своей калиткой, нанося удары направо и налево, пока в груди британульцев не затеплилась надежда. И я видел, что англичане начинают нервничать и волноваться, хотя шансы все еще были в их пользу.

К концу первого дня Джек набрал более 500 очков, но одиннадцать калиток было выбито, и только три самых слабых игрока остались противостоять ему. Было решено, что Джек должен набрать еще 500 очков, прежде чем игра будет выиграна. Это позволило бы остальным трем игрокам набрать лишь по двадцать очков.

– Но, – сказала мне Ева в тот вечер, – они никогда не наберут по двадцать.

– А на чьей ты стороне, Ева? – спросил я с улыбкой. Ибо, по правде говоря, в тот момент я считал, что она помолвлена с баронетом.

– Как вы смеете спрашивать меня о таком, мистер Невербенд? – с негодованием спросила она. – Разве я не такая же британулка, как и вы?

И когда она уходила, я увидел, что в ее глазах стояли слезы.

В последний день чувства были доведены до такой степени, что больше подобает последней битве великой войны, какому-нибудь Ватерлоо других веков, чем завершению затянувшейся игры в крикет. Люди выглядели, двигались и говорили так, словно на кону стояло все их существование. Я не могу сказать, что англичане ненавидели нас или мы их, но дело было слишком серьезным, чтобы допускать игривые слова между сторонами. А те несчастные, которым пришлось противостоять Джеку, настолько были неуверенны в себе, что были похожи на молодых деревенских ораторов, собирающихся произнести свою первую речь. Джек был молчалив, решителен и при этом внутренне горд собой, чувствуя, что весь будущий успех республики лежит на его плечах. Он приказал вызвать его к определенному часу, и помощники в нашем доме слушали его слова, словно чувствуя, что все зависит от их послушания. Он не выезжал на велосипеде, опасаясь, что может произойти какая-нибудь авария.

– Хотя, разве я не должен желать, чтобы меня убили? – говорил он, – ведь тогда весь мир будет знать, что хотя