На всякий случай наступил на порог, чтобы женщина не захлопнула дверь перед моим лицом.

— В понедельник вечером у неё заболит живот, — продолжил я. — Медики в пионерском лагере поставит ей диагноз «пищевое отравление», будут три дня промывать Зое желудок и поить водой.

Пожал плечами.

— Когда отправят вашу дочь в больницу — будет уже поздно: аппендицит лопнет, начнётся перитонит.

Елизавета Павловна смотрела на меня с удивлением и растерянностью во взгляде.

— Какой ещё… перитонит? — сказала она.

Нахмурилась.

— Зоя умрёт в среду утром — четырнадцатого июля, — сказал я. — Если вы завтра же не отправитесь в пионерский лагерь и сами не отвезёте свою дочь в больницу.

Каховская молчала. «Каскад» — на глаз определил я причёску женщины (не вспомнил, где и когда о такой стрижке читал; но помнил, что для «каскада» сверху волосы снимали достаточно коротко; постепенно длина волос увеличивалась; а самые длинные пряди достигали плеч или середины спины). Из квартиры доносился голос диктора — работал телевизор. «Наверняка, цветной», — промелькнула у меня в голове мысль. Не представлял, чтобы в квартире с подобной дверью, с миниатюрной хрустальной люстрой в прихожей, стоял чёрно-белый «Рубин-203Д», как в квартире Нади Ивановой.

Я помахал рукой.

— Елизавета Павловна, вы меня слышите?

Зоина мама вздрогнула — будто вышла из ступора.

Часто заморгала.

— Что… ты такое говоришь? — спросила Каховская.

— Я говорю, что вы ещё можете спасти свою дочь. Если прислушаетесь к моим словам и отправитесь на железнодорожный вокзал в ближайшее время — завтра или послезавтра. Поторопитесь. Вы понимаете, о чём я говорю вам, Елизавета Павловна?

— М…мальчик, что ты несёшь?!

Каховская глубоко вдохнула — будто собиралась то ли закричать, то ли вступить со мной в спор.

Я вскинул руку: призвал женщину к молчанию.

Зоина мама послушно сомкнула губы.

— Елизавета Павловна, вы действительно меня вспомнили? Вы слышали, какое прозвище дали мне одноклассники?

Каховская не ответила.

— Они обзывают меня Припадочным, — сказал я. — Потому что иногда у меня случаются «приступы» — падаю на пол, закатываю глаза. Со стороны моё поведение выглядит забавным… наверное. Зоя наверняка вам рассказывала о моих причудах. Ведь говорила, Елизавета Павловна?

— Эээ… да…

— Но мне эти «приступы» смешными не кажутся, — сообщил я.

Смотрел Каховской в глаза.

— Потому что во время своих «припадков» я вижу, как умирают другие люди — часто совершенно незнакомые. Чувствую то же, что и они. Понимаете?

Зоина мама промолчала; она не сводила с меня глаз — будто загипнотизированная моим взглядом. В какой-то миг мне почудилось, что она сейчас осенит меня крестным знамением… или «влепит» мне пощёчину. Но женщина не шевелилась — рассматривала меня, будто экзотическую зверюшку в заезжем зоопарке: настороженно, с интересом, не решаясь погладить (отвесить оплеуху). То сдвигала брови, то приподнимала их — не могла определиться с тем, как реагировать на мои слова. Правой рукой сминала халат на груди (то ли мёрзла, то ли боялась, что я рассмотрю золотую цепочку у неё на шее).

— Иногда это бывает очень страшно, Елизавета Павловна, — сказал я. — А в некоторых случаях — ещё и ужасно больно. Как в том видении, которое я увидел в больнице, когда коснулся руки вашей дочери.

— Лиза, кто там?! — раздались в глубине квартиры звуки мужского голоса.

Каховская не оглянулась.

И не ответила мужу.

— Запомните, Елизавета Павловна, — сказал я. — Живот у Зои заболит в понедельник вечером. Это будет никакое не отравление — аппендицит. Не слушайте глупости медиков из пионерлагеря — сразу же везите дочь к хирургу!

Замолчал — табачный дым всё активней «щекотал» в носу.

Я громко чихнул — Каховская вздрогнула.

— Елизавета Павловна, ваша дочь умрёт, если вы промедлите или не прислушаетесь к моим словам. Это не угроза. Это то, что действительно случится уже совсем скоро. Если вы не вмешаетесь. А перед смертью ей будет очень больно — я это точно знаю: я это чувствовал.

Я вздохнул — почудилось, что с плеч свалилась тяжкая ноша.

— До свидания, Елизавета Павловна.

Резко развернулся и поспешил прочь — застучал негнущимися подошвами сандалий по ступеням. По-прежнему сжимал подмышкой книгу. Пока не знал, как объясню Наде, почему не оставил томик Беляева Зое Каховской. Но путь домой предстоял неблизкий (для меня) — что-нибудь придумаю. Спускаться было значительно легче, чем подниматься: одышка мучила не так сильно. К перилам я не прикасался — чтобы не загнать в ладони занозы и не испачкаться в чужой слюне (вспомнил уже, что в нынешние времена детишки и взрослые любили плевать с верхних этажей). Чувствовал между лопатками холодок от взгляда Зоиной мамы.

— Мальчик! — услышал я. — Миша Иванов, стой!

Шаги за спиной не услышал: меня не преследовали.

— Зачем ты такое придумал?! — крикнула Каховская, когда я уже ступил на лестничную клетку третьего этажа. — Миша! Иванов! Вернись! Припадочный, я к тебе обращаюсь!

Я не отозвался.

Всё, что хотел, я этой женщине уже сообщил.

«Дело сделано… надеюсь, — подумал я. — Ну а теперь повидаюсь с отцом».

Глава 6

Я не вспомнил, когда переживал подобный мандраж в прошлый раз. В последние (или пока ещё не последние?) годы моей (прошлой?) жизни ничего подобного со мной не происходило. Стальными нервами похвастаться не мог и тогда. Изредка я чувствовал волнение и раньше (когда смотрел послематчевые пенальти на чемпионате мира по футболу, к примеру). Сильно переживал, когда старшему сыну удаляли грыжу. Нервничал, когда мои магазины «трясла» налоговая. Беспокоился за своего младшего, когда тот «вляпался» в «первую любовь» (до сих пор не мог забыть, какие глупости он творил). Но чтобы у меня от переживаний дрожали колени и пересохло во рту — такого я давно не испытывал.

Скользнул взглядом по невзрачному фасаду дома, по окнам, где на стёклах отражалось спускавшееся к горизонту солнце («наши» окна были с другой стороны — смотрели на проезжую часть). Вошёл в знакомый двор — остановился в тени от ветвей старого тополя. Усталость и всё нараставшее в душе волнение подобно тяжёлому рюкзаку давили на плечи. Мысли путались, словно у десятилетнего ребёнка, заблудившегося в большом городе. О своём походе к Каховским я уже не вспоминал. Не думал пока и о том, чем займусь «на летних каникулах» (смутно представлял, на что расходуют свободное