Пахло здесь, как в каждом старом берберском городе, – грязью, подгнившими фруктами, свежемолотым кофе. Не обращая внимания на босых детей, клянчивших подаяние, он миновал последний отрезок и остановился под витой аркой у выкрашенной в синий цвет двери. Прежде чем постучать, платком вытер изнутри свою шляпу-панаму. Здесь, где ветра не было, ему сразу стало жарко даже в легком льняном костюме.

– Меня зовут Фалько. Доложите обо мне хозяйке.

Подождав минут пять в просторной, устланной коврами прихожей, он следом за старой горничной-мавританкой зашагал по длинному коридору на террасу. Жилище производило обманчивое впечатление – то, что снаружи казалось еще одной неказистой частицей убогой и пестрой топографии верхнего города, внутри оказалось поместительными, дорого обставленными покоями, где вдоль стен стояли шкафы с английскими, французскими, испанскими книгами, а в простенках висели хорошие картины.

– Не верю глазам своим, – прозвучал в этот миг женский голос.

В гамаке полусидела хозяйка, которую защищала от левантинца увитая бугенвиллеями стена из камня и тростника. Рядом покачивались еще два пустых гамака и стоял столик с бутылками и сигаретами. С террасы, уставленной по периметру горшками с геранями, открывался великолепный вид на море и на другой берег залива, уже тронутый золотистой предзакатной дымкой. На соседних террасах ветер неистово трепал вывешенное на веревках белье.

Фалько улыбнулся:

– Давно не виделись.

– Слишком давно. Чертов плут. Мерзкий прощелыга.

Фалько подошел и склонился к протянутой ему руке – очень смуглой, с мавританскими перстнями на пальцах и мягко позванивающими серебряными браслетами на запястье. Длинные выхоленные ногти покрывал красный лак. Собранные в конский хвост волосы были цвета темной меди. Черные, очень живые глаза – сильно подведены. Лицо, еще хранившее следы былой красоты, по скулам покрывала татуировка.

– Садись скорей. И расскажи, кой черт занес тебя в Танжер.

Она показала левой – единственной своей – рукой на гамак. Обрубленная по локоть правая пряталась в рукаве просторного одеяния из лилового шелка. Ноги были босы, и ногти на них выкрашены в тот же цвет, что и на руке, и на лодыжках тоже блестели серебряные браслеты.

Фалько повиновался.

– Тебя хотел повидать, – сказал он. – Соскучился.

– Врать-то не надо, – в ее голосе появилась легкая хрипотца. – Сто лет глаз не казал.

– Это не так, – с благонравным видом ответил Фалько. – Я тебе из Афин открытку послал.

– Из Бейрута, глупый! Я ее вклеила в альбом. А с тех пор прошло уже почти два года.

– Полтора.

– Два! – Она показала на столик и спросила: – Хочешь чего-нибудь? Я пью абсент.

– Я тогда тоже.

– С сахаром?

– Ну конечно.

Она показала свой бокал, где было на полпальца зеленоватой жидкости:

– А я теперь пью чистый. По-мужски.

Фалько изобразил на лице покорность и смирение.

– Мне все же добавь воды. Я недостаточно мужествен.

Женщина рассмеялась:

– Рассказывай…

– Эх, если бы я тебе рассказал…

– Расскажешь. Куда ты денешься?

Она взяла стакан и графин, положила кусочек сахару в ложку и по каплям принялась вливать воду. И Фалько, наблюдая, как медленно мутнеет влага, подумал, что эта необыкновенная женщина, сколько бы лет ни прошло, остается прежней. Утонченной, независимой и уверенной в себе.

– Держи, мой мальчик.

– Спасибо.

Они чокнулись, и Фалько пригубил горькое питье.

– Ну, рассказывай, что ты тут забыл… Мне не терпится.

– Дай-ка я сначала на тебя посмотрю. Порадую глаз.

– Льстец!

В свои пятьдесят четыре года Мойра Николаос все еще не потеряла привлекательности. Она была гречанкой родом из Смирны. Познакомились они в 1922 году, когда турки сожгли этот город. Фалько, стоя на палубе «Магдалы», увидел, как с баркаса, переполненного беженцами, поднимается на борт женщина с забинтованной рукой (ее потом пришлось ампутировать во избежание гангрены). Тогда тысячи земляков этой женщины были замучены, изнасилованы, убиты. Фалько, привезший туда партию винтовок «энфилд» (половина – бракованных) для греческой армии, проникся сочувствием к несчастной, раненой, измученной женщине, потерявшей в этом бегстве мужа и сына, и за толику долларов добился, чтобы ее устроили на судне лучше, чем остальных беженцев, вповалку лежавших на палубе. В Афинах, когда Мойра выписалась из больницы, где ей ампутировали руку, они сблизились. Потом она вышла замуж за англичанина Клайва Нейпира, а после его смерти унаследовала приличное состояние и этот дом в Танжере, охотно посещаемый писателями, художниками и разного рода путешественниками. Мойра знала весь город и вполне сознательно поддерживала свою репутацию экстравагантной дамы. Заводила романы с молодыми маврами, читала, писала картины и смотрела на море. И пила абсент.

– …Я могу этим заняться, – сказала Мойра минут через десять после начала разговора.

– А твой выход на пляж все еще открыт?

– Ну разумеется.

Речь шла о глубоком и узком проходе, соединявшем дом с нижней частью стены на берегу. В былые времена он служил танжерским контрабандистам. Фалько давно знал о его существовании. Мойра пользовалась им только летом, когда хотела выкупаться, поплавать, а потом подняться на террасу, раздеться и принимать солнечные ванны под французские песенки на граммофоне.

– Отлично, – сказал Фалько. – В нужное время надо сделать так, чтобы человек мог войти сюда, а с улицы его не видели. Прямо снизу.

– Нет ничего проще. У подножия стены – высокая трава и кустарник. Любой может незаметно подобраться и воспользоваться проходом, если мы откроем дверь.

– Замечательно.

В наступившей тишине Фалько сделал два глотка абсента, оценивая анисовый вкус. Мойра наблюдала за ним с любопытством.

– А этот твой… визитер… кто бы он ни был, точно придет?

– Не то чтобы точно, но вероятно. И мне нужно для него надежное незаметное место.

– Это опасно?

– Нет. По крайней мере, не для тебя.

– Я про тебя, дурачок.

– Не очень. Это скорее бизнес, нежели еще что-то.

Мойра, казалось, была озадачена столь растяжимым понятием.

– Бизнес, говоришь?

– Да. Тихий и мирный бизнес.

– Никогда ты не занимался тихим бизнесом, мой милый. И уж тем более мирным… – Она протянула руку. – А ну-ка… Дай-ка…

– Оставь… – со смехом отстранился Фалько.

– Что это «оставь»… Ты ведь с пистолетом?