схожему с печеным яблоком. Тот с ходу принялся допытываться, кто же настоящий комиссар. Алексей сообразил, что сплоховал во время расстрела, но все же рассчитывал, что братва не выдаст и что женщин, включая сестер милосердия, в конце концов отпустят. Чтобы оттянуть время, он понес несусветную чушь, что не очень разбирается в тонкостях нововведенной должностной иерархии Красной армии, а комиссара вроде и не было у них — вернее, был какой-то пришлый — плюгавый и картавый — наездами из соседней дивизии, все митинги собирал и выступал там долго и непонятно… Какое-то время есаул с брезгливой недоверчивостью слушал всю эту ересь и вдруг отлушительно гаркнул:

— Молчать!!! Ты что, дубина, заливаешь?!

Алексей пустил в ход все свое обаяние и с трепетной доверительностью поведал, что рад бы чем угодно помочь наиприятнейшему собеседнику, но не вполне понимает, что же именно от него требуется, ведь он уже изложил суть вопроса — вернее, то, что ему об этом деле известно, — самым подробнейшим образом.

— Ну а какое, предположим, твое политическое кредо? — грозно наступал есаул.

— Чего? — не понял Алексей.

— Какие твои… эти… политические воззрения? Одним словом, ты — меньшевик, большевик, эсер, анархист или… кто там еще… — не унимался есаул.

— А-а, ты про это, — разочарованно протянул Алексей, — Да никаких воззрений у меня, собственно, нету… Я вот по бабам больше… — Он игриво подмигнул есаулу.

— Это ты брось! — резко оборвал есаул и, видя, что даром теряет время, повелел увести матроса, распорядившись поместить его отдельно от остальных пленных.

Часа через четыре Алексей снова предстал перед ним. Есаул на этот раз был настроен гораздо решительней: на перекрестном допросе матросы не отрицали, что в дивизии присутствовал комиссар, хотя допрошенные отказались назвать его. Пока отказались… Алексей на этот раз был молчаливо собран и, когда его наотмашь били по лицу и в глазах вспыхивали молнии, а рот наполнялся соленым, только мысленно твердил: «Господи Иисусе Христе… молитвами духовного отца… помилуй нас». Били долго и ожесточенно, постепенно теряя терпение.

Наконец допросы прекратились. Прошумел слух, что кто-то вызвался «комиссаром». Алексей похолодел: неужели созналась? Его вернули в общий барак — оттуда как раз выводили Серегу Седого, который все оборачивался и прощался долгим взглядом…

Седой взял на себя «комиссарство» — тело его выставили на главной площади, молчаливой свидетельнице расстрела комиссаров подразделений, начальника фабричных ополченцев, комдива Артепьева, других товарищей…

Пленных женщин — Марью Сергеевну и сестер милосердия — действительно почти сразу освободили, демонстрируя гуманность Белой армии. Об их дальнейшей судьбе Алексей не знал ничего.

* * *

Моряков поредевшей колонной повели за город. Заставили копать огромный ров, затем велели построиться. Великодушно пригласили священника — для желающих. Несколько пленных захотели исповедовать грехи, среди них Алексей и Беринг. Подошедший высокий священник узнал Алексея: это был когда-то спасенный им от расстрела настоятель Свято-Троицкого собора. Протоиерей подумал и отправился хлопотать за Алексея. Алексей же, узнав об отмене расстрельного приговора, отказался покинуть строй, уверяя, что на защиту собора тогда выступили все моряки и несправедливо обелять его одного. Тогда морякам дали выбор: предложили послужить в Белой армии — кое-кто подался вперед. Беринг и Алексей переглянулись и остались в строю.

— Отчего же вы не соглашаетесь? — допытывался священник. — Ведь вы же, кажется, были во многом не согласны с большевиками. И даже, в некотором роде, пострадали от Чека. Насколько я помню, вы были узником — там, у них в тюрьме, с этой девочкой… Капитолиной.

— Отец Кондратий! Вот тогда я как раз мог оказаться среди вас, но теперь, когда вы победили, а мои товарищи связаны и ждут расстрела, — неужто в подлецы запишусь?

— Вы тоже так считаете? — обратился священник к Берингу. Тот кивнул по-военному четким движением. — Вы… честные воины. Но мне видится, что вы превратно понимаете понятие чести. Скажем, если командование, учитывая, что я беру вас на поруки, сочло бы это возможным, согласились бы вы в будущем воздерживаться от борьбы с Белой гвардией и дать в этом твердое слово?

— Только если такая возможность будет предоставлена всем морякам!

— Но я не могу брать на поруки всех…

— Но они же все без исключения вступились тогда за вас и ваш приход…

Отец Кондратий подумал:

— Ну хорошо, предположим, что всех… Посмотрим, что скажет командование.

ЧАСТЬ II

В КРАЮ МИРАЖЕЙ

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,

У всех золотых знамен, у всех мечей,

Я ключи закину и псов прогоню с крыльца -

Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Марина Цветаева

Глава 1

Кружила и вьюжила непроглядная зима 1925-го года. Ленинград зяб, погруженный в безысходный морозный сумрак. Редкие фонари не разбиты. Только на Невском да на центральных улицах дорога освещена, да несколько ярких витрин частных магазинов выделяются в кромешной темноте занесенных снежными буранами улиц. Местами трамвайные пути вздыблены, их обломки убого выпирают наружу. Грустно выглядит обшарпанная кладка давно не ремонтированных дворцов. Осиротевшие, бесхозные здания бывших складов разобраны на дрова, а у роскошных ресторанов толпятся извозчики, наперебой предлагающие услуги щегольски одетым «совбурам» и нэпманам. Прохожие под порывами северного ветра прячут лица в воротники и ускоряют шаг по обледенелым тротуарам.

По Улице Красных Зорь размеренным шагом следовал человек лет тридцати с небольшим, выше среднего роста, в ладно скроенном по фигуре овчинном тулупе хорошей выделки, препоясанном кушаком по талии, в высоких валенках и в завязанной под подбородком простой заячьей ушанке. Сзади на лямках болталась холщовая деревенская котомка. От тулупа веяло не до конца выветрившимся духом навоза и кострища. Он шествовал не спеша и с виду спокойно, но у подворотен изредка останавливался и напряженно вглядывался в указатели на домах, что выдавало в нем человека, не до конца уверенного в своем пути.

Его окликнули патрульные в длинных шинелях, с красными повязками на рукавах и с винтовками за спинами. Мужчина остановился — у него выспросили, кто он и откуда, потребовали документы.

— Панкратий Клементьевич Телешев, — напрягая зрение, разобрал начальник патруля и брезгливо поморщился, — что в Питере ищешь, лапотник? Легкой жизни, заработков небось, а сам ни черта не умеешь? Хватает здесь таких — босяков провинциальных… Счастье твое, что рабоче-крестьянского происхождения, а не лишенец, а то бы враз выпроводили…

«Лапотник» со спокойными серыми глазами хладнокровно выдержал натиск и невозмутимо уточнил:

— Документы, кажется, в порядке? А сам я — из Калуги, к родственникам, устраиваться на «Северную верфь». И специальность —