Но тут Софи обняла меня одной рукой, потому что относилась к категории людей, которые даже во сне обязательно должны кого-нибудь обнимать. Я хотела стряхнуть ее руку, но не стала этого делать, потому что отношусь к другой категории — тех, которые уже забыли, как их кто-то обнимает.

Бывали и другие хорошие минуты. Например, когда я рисовала какающую лошадь для ее дочки, а та, хоть и считала это смешным и неприличным, шла с этим рисунком к маме, и та говорила, что на такие вещи нельзя смотреть перед едой, но ей это тоже почему-то нравилось.

Я научилась растягивать свой ночной сон до пяти часов, с помощью лекарств разумеется. Утром покупала батон и газету. Во время приготовления кофе или какао я просматривала объявления о вакансиях. Большинство из них были занятные, некоторые — просто уморительные. «Если административная работа — ваша мечта…» — гласили огромные буквы одного из них. Это придало мне хорошего настроения на целое утро. К полудню мне стало казаться, что это и вправду моя мечта, что административная работа — моя мечта. Ваша жизнь будет просто восхитительной, если административная работа — ваша мечта. Весь день можете заниматься ею сколько угодно — вам даже платят за это! — а пройдет всего несколько часов, придете домой и начинайте все с начала: сортируйте и оплачивайте счета, теперь уже свои собственные. Если это и есть ваша мечта, то у вас не жизнь, а малина!

В тот вечер, сидя возле экрана телевизора, мы с племяшкой во все горло распевали: «Дин-дон, тру-ля-ля, тилли-тилли-тилли!» Ноздри щекотал доносящийся с кухни запах здоровой овощной пищи. Два этих обстоятельства вместе привели меня в состояние крайней безмозглости, которое показалось мне прикольным. Я села перед своим компьютером и аккуратно набрала резюме на трех языках на имя страховой компании «Фёйлстейке и Тиммерманс» (уже мысленно предвкушая, как буду по сорок раз в день курлыкать в трубку это длиннющее название). «Администрация — это моя мечта. L’Administration, с’est mon rêve, Administration is my dream»[32]. Я хихикала даже на следующее утро, когда опускала письмо в ящик. Через два дня мне позвонили. Я могла приступать сразу же, никакого специального образования не требовалось. «Языками вы владеете, вот и замечательно, до завтра». И я вышла на работу, с одной стороны, от скуки, а с другой — потому что вдруг осознала, что, раз мне не дают больше пособия на бирже, то мне понадобятся деньги. И еще потому, что я решила попробовать жить как все.

Я выдержала всего месяц. Это была кретинская работенка. Я вбивала цифры в клетки, отправляла неинтересные письма незнакомым людям, варила кофе для шайки сорвиголов, с которыми сидела в одной комнате, и задавала себе каждую минуту вопрос: «Что я тут, господи боже, забыла?» Целый день пялиться на газон было бы и то интересней! Собственно, ничего иного я и не ждала, но адаптироваться не смогла, еще потому, что через пару недель сделала одно потрясающее открытие. Когда гордость фирмы, король страховщиков, поддавшись вдруг вспышке ярости, попытался удушить шнуром от принтера кудахтающую бухгалтершу, я поняла: все мы тут сумасшедшие! Но легче от этого мне не стало.

Я каждый раз садилась на трамвай и ехала в сторону больницы. Мне еще требовались упражнения для ноги, да и Ольга по-прежнему там лежала. С каждым днем ее выдуманные болезни принимали все более конкретный облик. Ее глаза все сильнее проваливались, ей нужно было все больше времени, чтобы подняться. Пробелы в ее памяти становились все обширней. Я делала вид, будто не замечаю, что наши с ней игры не клеятся. Я позволяла ей всегда начинать первой. Я разрешала ей жулить.

— Моцарт.

— Тутанхамон.

— Че Гевара.

— Ольга, имя должно быть на «н».

Она смяла пальцами один из тюльпанов в букете, который передала для нее Софи. Ее брови, обычно вздернутые, сошлись на переносице, образовав глубокую морщину.

— Начнем с начала, — сказала я. — Мартин Лютер Кинг.

— Грюйер, — пробормотала она после долгого молчания, не отрывая взгляда от цветов.

— Ольга, но ведь это же сыр! — возразила я чуть громче, чем хотелось бы.

— Нет, это у меня сырная башка[33], Магда.

Она скрестила с моим взгляд своих ярко-голубых глаз, и все слова стали лишними.

— Этой ночью ко мне приходил наш Сва. На нем была свежая сорочка, он плеснул мне в стакан немного антверпенского ликера, как раз тут, на этом месте, возле моей кровати. Он хорошо выглядел, я всегда первым делом смотрю, как он выглядит.

Она несколько раз сглотнула.

— Вы с ним о чем-нибудь говорили?

— Он сказал, что пора переходить на пончики. И еще на пирожки с яблоками. Я с ним согласилась.

Комок в горле мешал ей говорить — об этом свидетельствовал легкий румянец, покрывавший ее щеки и шею.

— Бери коляску, поедем курить, — наконец произнесла она.

Я помогла ей пересесть в инвалидное кресло и выкатила его в коридор. На лужайке перед зданием больницы мы стали смотреть на больных и на проносящиеся мимо машины. Я все думала, что бы ей сказать: что-нибудь человечное, что-то такое, чтобы она почувствовала, что я ее понимаю. Но машины все неслись и неслись, а больные все сидели и сидели.

— Мне еще нужно за хлебом, — сказала она после долгой паузы.

— Значит, пойдем за хлебом, — отозвалась я, потому что хотела побыть с ней подольше и еще потому, что не решалась сказать, что хлеба и так хватает. Потому что ей хотелось в город. И мне тоже.

Я какое-то время избегала центра города, болталась по окраинам, как прилипают крупинки сахара к краям коктейльного стакана. Но в тот день я втолкнула Ольгино кресло в двенадцатый трамвай, уже зная, на какой остановке мы сойдем. Мы будем двигаться в сторону центра, но спешить нам необязательно. Приятно было видеть, как она едет в трамвае: сдвинув колени и глядя в окно, старая девчушка, старавшаяся охватить взглядом всю улицу. Ее взгляд перебегал туда-сюда и задерживался лишь на палатках с картошкой фри.

Какой-то вежливый пассажир помог нам выйти из трамвая. Был такой особенный день, когда даже первый встречный пассажир старается показать себя с лучшей стороны. Возможно, солнце и голые ножки были причиной того, что люди на улице друг другу улыбались. Впервые за долгое время у меня возникло чувство, которое можно назвать мечтой о мюзикле: радостное, слегка безмозглое стремление говорить с ближними на языке арий, петь хором о том, что все не так уж страшно, подтвердить это «каденцией» из абсолютно синхронных танцевальных па, которая завершилась бы общим гигантским прыжком или шпагатом. И разумеется, все вместе: официанты, таксисты, рабочие на лесах, бабульки и дедульки, продавщицы, сельские сумасшедшие и транспортные регулировщики. Возможно, по ходу действия я, словно быстрый паук, исчезну в одной из башенок и за мной будет виться звездный серебристый след. Я заберусь на самый верх и скроюсь под плащом-накидкой, оставив за собой лишь облачко. А те, что внизу, откроют рот от изумления и встанут в круг, внутри которого я вскоре снова возникну как ни в чем не бывало. Как бы это было здорово!