ночной улице, а прямо перед ними, низко над горизонтом, заливая маленькую Кожанку и огромный мир вокруг безжизненным светом космоса, висела тяжёлая, серовато-коричневая луна. В селе затопили печи, и запахи дыма и хлеба смешивались со свежими ароматами приречных трав, пряной горечью любистка, кружащей голову, приторной сладостью маттиол.

Глава пятая

Красный муар, бордовые цветы

(Киев, 1940)

1.

Ночью, когда подъезжали к Конотопу, пошёл дождь, но продлился недолго и перед рассветом затих. За Нежином небо открылось ясным и густо-синим. Московский поезд шёл по расписанию. В одном из вагонов — все билеты заказывали одновременно через физкультурный комитет — домой возвращались несколько динамовских футболистов, команда борцов Киевского военного округа и боксёры, выступавшие на первенстве СССР.

Ещё вечером Сапливенко переманил к себе в купе Костю Щегоцкого, его приятеля, динамовского вратаря Колю Трусевича и боксёра из Одессы Аркашу Бакмана, дружившего с Колей с тех ещё пор, когда тот выступал за одесский «Пищевик». Вчетвером, без посторонних, они проговорили до утра.

Костю освободили в конце тридцать восьмого, когда уже вовсю шла проверка дел, заведённых при Ежове. Все обвинения с него сняли, вернули документы и орден, но в квартире Щегоцкого жила уже другая семья. У него не осталось ничего, даже одежды. Костя терял память — временами забывал, кто он, едва ходил. Пальцы на обеих руках были переломаны — ох, тяжеленные дубовые двери в 21-м кабинете на Короленко, 33 — улыбался он в темноте купе. Но сразу после освобождения Косте было не до шуток. Не задерживаясь в Киеве, он уехал к матери в Москву.

В городе многие были уверены — Щегоцкий не вернётся. В Москве у него друзья, они помогут и устроят, а здесь теперь даже жилья нет. Всё же «Динамо» отправило телеграмму, пригласило Костю на переговоры. И он приехал. Остаток зимы лечился в Мацесте, а уже весной появился в Одессе на тренировочных сборах. «Динамо» в этом году и со Щегоцким выступало неважно, едва держалось в десятке, но болельщики были счастливы — Щипа опять на поле.

— Да что квартира, Лёня? Была одна — будет другая. А таких ребят я больше нигде не найду. Их же всех, всю команду, таскали на допросы, вон, Кольку спроси, его чаще других, и ни один не дал против меня показаний. Ну, и сам я не сломался, мычал своё «нет», пока хватало сил мычать, иначе давно бы валил сибирскую тайгу, или куда там сейчас отправляют.

А утром в купе Сапливенко собрались и остальные боксёры. О результатах первенства между ними всё уже было сказано, потом не раз повторено ещё в Москве и накануне вечером, в дороге, но едва парни встретились в купе тренера, опять заговорили о боях чемпионата. Им предстоял разбор результатов и в «Динамо», и на республиканском Совете физкультуры.

Выступили неплохо. Результат Украины — два первых места и одно второе в восьми категориях — это хороший результат, лучший за всю недолгую историю чемпионатов Союза. Но отдельно Сапливенко вёл счёт успехам и неудачам своих учеников. Жетон чемпиона в наилегчайшем весе Сегалович увёз в Харьков. Другой жетон за победу Гриши Каци в полутяжёлом — уехал в Сталино. А он везёт в Киев только второе место Гольдинова. Это тоже неплохо, а если учесть, что Гольдинову всего двадцать один, и это его первый чемпионат, то совсем неплохо. Ни Сегалович, ни прошлогодний победитель Грейнер не становились чемпионами страны с первого раза. К тому же Коля Беляев из ленинградского «Водника», с которым Илья встретился в финале, — противник опытный, об него многие ломали зубы. Но если Совет «Динамо» эти объяснения поймёт, то в Совете физкультуры его будут слушать с кислыми физиономиями и о том, что чемпионат проходил по новым, плохо продуманным правилам, которые уже в следующем году отменят, знать не захотят. Чиновников не интересуют обстоятельства, их ничего, кроме результата, не интересует, словно первое место в самой сложной весовой категории может свалиться в руки само. Не свалится!

Слушая разговор Сапливенко и Гольдинова, Костя Щегоцкий ухмылялся:

— Нежные вы ребята. И спорт у вас нежный.

— Бокс нежный спорт?!

— Конечно! Сколько человек приходит на ваши бои? Сто? Двести? А на наши матчи — тысячи. И каждый, от спортивного журналиста до дворового пацана, разбирается в футболе лучше всех нас, лучше тренеров и лучше судей.

— При чём тут болельщики? — не понял Сапливенко.

— При том, что играем мы девяносто минут, а выслушиваем от болельщиков, как неправильно сыграли — неделю, до следующей игры, и это при хорошем раскладе. Попробуй такое вытерпеть! Болельщики всё помнят, а у футболистов их раз в сто больше, чем у боксёров! И начальство следит за нами в сто раз внимательнее, понимаешь? И перестаньте валить всё на судей…

— Да никто и не валит, но представь…

— Это вы представьте: я могу начать рассказывать о судействе сейчас, а закончу завтра утром. Да любой из нас может. Вспомнить только, что с басками наши судьи творили, чтобы мы хоть раз у них выиграли. Наконец, один раз таки выиграли, только мне до сих пор стыдно. А потом что было? Представляешь, отыграли мы с Витькой Шиловским восьмого июля матч против басков за московский «Спартак», вернулись в Киев, а четырнадцатого встречаем их всей командой на вокзале. Регейра, когда меня с цветами увидел, закричал: «Спартак! Спартак!» Узнал, конечно.

— А ты что?

— Что мне оставалось? Представился: «Динамо» Киев, капитан команды.

— Неловко вышло.

— Да они сразу всё поняли… Ладно, что-то меня занесло, Леня. В этих дорожных разговорах всегда так. Просто я хотел сказать, что в спорте возможно всякое, поэтому болельщиков не слушайте, а начальство — те же болельщики. Недовольны будут — наплевать, заменить вас всё равно некем, работу свою вы делаете лучше всех. Правильно? Значит, разговор окончен… Что там, остановка? Уже Дарница?

В Дарнице попрощались и вышли двое ребят из Никольской слободки — 17-м трамваем до слободки рукой подать, а от центрального вокзала трястись с пересадками больше часа.

Миновав ряды колючей проволоки и солдат, охранявших мост, поезд медленно подошёл к Днепру. На мгновенье в свете утреннего солнца сверкнул игольчатый четырёхгранный штык часового, следом вспыхнули, отразившись в реке, купола лаврской колокольни и Успенского собора.

Илья пересел на место, освободившееся у окна, и следил за разворачивающейся панорамой города. Трава на высоком, исчерченном тропами и спусками правом берегу уже выгорела, холмы местами казались жёлтыми, местами — бурыми. Яркими зелёными пятнами выделялись парки. Оставив широкие белые проплешины пляжей вдоль берегов и островов, обмелевший в июле Днепр отступил к фарватеру. Гружёные песком и