старше жены, работал на железной дороге, потом устроился на сахарный завод Браницких в Кожанке. Мужей воспитанницам Браницкие не выбирали, хотя на их выбор внимание обращали. Решение Стефании выйти замуж за украинца встретили холодно, однако на заводе о Терещенко отзывались хорошо, у него была профессия, дом, и мешать девушке не стали. Как и все, она получила приданое — сундук с платьями, полотном, постельным бельём.

Позже, когда уже росли дети, эти платья пригодились, ещё как пригодились — одно за другим они перекраивались, перешивались в одежду для дочек. Яркие дорогие ткани с годами тускнели, ветшали, и с ними ветшали воспоминания о прежней небогатой, но мирной, спокойной жизни. Достойная жизнь уходила, но стремление сохранить достоинство сохранялось. Для себя Стефания шила сама, и её одежда всегда выделялась — не роскошью, но неизменным изяществом и вкусом. Такой она хотела быть, и такой оставалась. А на тех немногих фотографиях тёщи, которые Илья видел у Феликсы, он неизменно встречал твёрдый взгляд тёмных глаз и упрямо сжатые губы. Этот же взгляд временами он замечал и у жены. Илье приходилось постепенно привыкать, что Феликса умеет быть непреклонной, и если принимает решение, то больше его не меняет, добиваясь своего, каким бы ни было сопротивление и что бы ни приходилось преодолеть.

6.

За разговорами просидели до первых сумерек. Из пыльного малинника выпрыгнул большой серый кот, подошёл к столу, обвел собравшихся безразличным взглядом и беззвучно разинул розовую пасть.

— Что, котик? — спросила его Лиза. — Чего ты хочешь? Поймать тебе мышку?

— Разбаловала кота, — рассердилась Нина и топнула ногой. На это кот презрительно дёрнул хвостом и тихо исчез в малиннике.

Илья молча следил за перемещениями кота, слушал, как Феликса рассказывает об их киевской жизни, так, словно говорила она не о нём и не о себе, а о людях посторонних, ведущих совсем другую, неизвестную ему жизнь. Он вдруг понял, что в эту поездку Феликса нарядилась не случайно. И то, как она оделась, и её рассказы должны были вернуть семье веру в то, что нормальная жизнь возможна. Феликса не вспоминала тридцать третий, не было произнесено ни слова о сложных отношениях с Гитл. Она не говорила ни о плохом, ни о тяжёлом, но лишь как всё и у всех будет хорошо. Тесть слушал Феликсу с иронией, Лиза — с надеждой, Нина скептически и недоверчиво. Только Стефания отвернулась и смотрела то ли на разорённый цветник, то ли на закат, и едва отзывалась на слова дочери. Даже когда тёща улыбалась, её глаза в полукружьях тёмных теней, выделявшихся на изжелта-коричневом лице, оставались печальными. Ни единого проблеска надежды не заметил Илья в её взгляде, ничего, кроме усталости и покорной готовности принять всё, что ещё готовит ей судьба.

Когда с Каменки потянуло свежестью, и первые комары поднялись из дневных убежищ в поисках тёплой крови, к забору подвалила компания сельских парней.

— Матка Боска Ченстоховска, — прошептала Стефания. — Опять какие-то пришли.

— Узнали, что Фелька дома, — догадалась Нина. — Старые друзяки.

Пересмеиваясь, парни потоптались у плетня, видимо, пытаясь разглядеть, кто сидит за столом, потом один из них крикнул:

— Дядько Григорий! На селе брешут, что Фелька приехала! А пусть выйдет, поздоровкается хоть.

— Пойдём, Феля, — поднялся Илья, встретив вопросительный взгляд жены. — Поздоровкаешься, раз люди просят. А потом я поговорю с ними.

— Всё будет хорошо, — Феликса взяла мать за руку. — Мама, вы не волнуйтесь, это же всегда так.

— И хорошо всё будет, и мирно, — подмигнул Илья. — Цветы обратно уже не воткнут, но и рвать больше не станут.

Начинались такие разговоры всегда одинаково, с бесцветных слов, гладких и тяжёлых, скрывавших эмоции, маскировавших намерения сторон. Тут важна была реакция, за реакцией следили. Илья всему выучился в детстве, киевский Подол — хорошая школа с опытными учителями, и разговоров таких у него было множество. Сперва он занялся боксом, чтобы быстрее и убедительнее их заканчивать, но со временем бокс стал опасен — его близкий друг и спарринг-партнер Саня Штейн вступился вечером за девушку у кинотеатра «Колос» на Нижнем Валу и случайно убил человека. Саня отправился в лагерь, а Илья перестал драться по эту сторону канатов. Так, конечно, сложнее вести разговор с выпившими и агрессивными незнакомцами, но его удар стал слишком сильным оружием, и рисковать он не мог. Ну а этим вечером всё тем более должно ограничиться мирным и дружелюбным разговором, потому что он через день вернётся в Киев, а старики останутся, уезжать им некуда.

Вечерние гости незнакомцами не считались — друзья давнего, сопливого детства. Феликса всех их отлично знала.

— Фелька, здорóво!

Ребят было четверо, низкорослые, уже крепко выпившие, — понятно, праздник. Ни один из них, ни все вместе опасны они не были, и пока Феликса перебрасывалась приветствиями, пока разговор его не касался, Илья пожал всем руки и молчал, улыбался, но слушал внимательно. Оказалось, что о них — больше о Феликсе, но и о нём — в Кожанке знали многое, правда, знание это приходило в село искажённым пересказами, украшенным фантазией мнимых и действительных очевидцев. Слушать о себе было смешно, а рассказывать правду бессмысленно — всё сказанное этим же вечером превратится в байки, такие же нелепые и неправдоподобные. Зато Феликса справлялась с вечерними гостями легко и уверенно. Когда-то она верховодила в их компании и сразу взяла решительный тон. Через десять минут разговора гости уже оправдывались за уничтоженный ночью цветник, клялись, что это не они, что даже не знают кто, а если что-то узнают, то разберутся сами. Тут же их позвали «гулять к хлопцам», потому что праздники, Маковей и надо, чтоб «все по-людськи». Гулять ни Илья, ни Феликса не собирались, но гостей нужно было спровадить с миром, и они прошли с ребятами до поворота сельской улицы, а там уже Феликса «вспомнила», что нужно кормить дочку, и вообще она с утра в дороге, поэтому встретятся они позже, потом, когда-нибудь. На том и распрощались.

— Спасибо, — обняла мужа Феликса, когда они остались одни. — Ты мне помог.

— Я же молчал, ни слова не сказал.

— Тебе и не нужно было говорить. Ты же видел, как они на тебя смотрели? Одну меня они бы так не слушали, начали бы тут…

Феликса оборвала себя на полуслове, и всю недолгую дорогу до дома они прошли молча. Илья думал о Феликсе. За этот долгий день он вроде бы не узнал о ней ничего нового, она всегда была такой, решительной, но и рассудительной, и всё же что-то необычное произошло, что-то неуловимо новое. Они шли, держась за руки, по опустевшей