class="p1">– А Васе вы не сообщали?

– А чем он поможет из своей Читы?

Антон протянул руку к трубке: ну дай же и мне сказать…

– Таня, доченька, ты не переживай. Мама преувеличила: не так все и плохо. Ну, видеть стал хуже, так врачи подлечат. Ты, главное, не переживай.

– Я постараюсь, папа.

В эту ночь они опять долго не могли уснуть.

– Нет, отчего они такие вырастают? – спрашивала темноту Тоня. – Ведь в первый класс приходят – только что не ангелочки. Взять того же Славку…

Всякого ответа ожидала от мужа, только не этого.

– А ты знаешь, он ведь правду сказал, Славка-то. Семью не на что содержать. Работу в поселке найти трудно. А когда в жизни нет главного, тянет на всякую ерунду.

– Ну уж нет, я его оправдывать не намерена! Ты одной рукой свою семью кормил. А у него их две. Вот головы – точно не хватает!

Выпалив эти слова, Тоня словно разрядилась от жгучей, душащей ее обиды и следующую фразу сказала уже более спокойно:

– Слушай, Антон… А вот если бы тогда, в сорок третьем, когда вы сидели-бедовали в окопах, тебе бы сказали: тот, ради кого ты все это терпишь, ради кого руку потом отдашь – после войны придет и будет тебя душить… ты бы поверил в это?

Чтобы ответить, мужу не понадобилось и секунды:

– Так ведь мы ни о чем постороннем тогда не думали, Тонь. Мы думали… Знаешь, когда я очнулся от наркоза после операции, ну, там, в прифронтовом госпитале, то всех вокруг себя утешал. А чем утешить себя – не знал. И тут один из обитателей палаты, увидев, как я поглядываю на пустой рукав, сказал: «Чего переживаешь-то? Ты что – кур ловил и на этом потерял руку? Ты – Родину защищал!» Громко, конечно, сказано, но… с тех пор, как я увидел войну собственными глазами, меня не покидало чувство: если мы фашистов не остановим, то будет конец всему – нашему государству, нашему народу… да всей истории нашей. И так, наверное, думал не только я.

Тоня слушала, не перебивая. Такая ночь, возможно, уже не повторится. Такие слова – тоже.

– Никогда тебе этого не рассказывал, а сейчас… Знаешь, как мы шли на форсирование Днепра? Ночью, тихо, чтобы ни звяк, ни бряк. Ни звука чтобы. А выругаться хотелось: ноги то и дело обо что-то спотыкались, что-то мешало нам идти – мягкое такое, в себя словно затягивающее. Не сразу, но поняли: идем по трупам. По телам тех, кто шел на форсирование реки до нас. Шел, да не дошел! И ты знаешь – не было почему-то ни страха, ни отчаяния, одна только ненависть к захватчику, посягнувшему на нашу реку. Ненависть – и желание во что бы то ни стало реку вернуть – для себя, для детей, для внуков. Наша же река! Мы должны ее вернуть – даже если и нам придется заплатить за это жизнью!

Антон остановился, чтобы перевести дух. Да и не слишком ли патетической становится его речь? И уж совсем ни к чему знать жене о другом его воспоминании: о том, как впервые увидел в тыловом госпитале «самовара» – человека, лишившегося на войне и рук, и ног. Кажется, чем такого можно утешить? Он тогда нашелся. Он сказал: «Не горюй! В жизни осталось еще много хорошего. Тишину будешь слушать – мы ведь уже отвыкли от тишины. На небо будешь смотреть. На вишни, которые весной зацветут, а потом нальются алым соком»…

В их палисаднике тоже растут вишни. Неужели он больше никогда…

А Тонины мысли текли по своему руслу. «Всю жизнь молчал про войну. Она только сегодня и поняла, кажется, прочувствовала до самого донышка, какую цену они, воевавшие, заплатили за победу. Так почему же спасенное государство так озабочено созданием пешек? А если и сейчас, не дай бог… Они-то ведь потому и победили, что пешками не были…»

– А твой брат? – словно угадав, о чем она думает, опять заговорил муж. – Государство его арестовало, а он пошел его защищать. И отдал за него жизнь. А твой отец? Он тоже не обиделся на родное государство. Разве не от ран, полученных на войне, он умер так рано? Вот тебе и ответ на твой вопрос. А я… Я еще зажился. Пора бы и честь знать.

У Тони аж дыхание перехватило:

– Ну уж нет, одну ты меня не оставляй. Одна я жить не согласна.

Она поднялась со своей постели и присела на краешек дивана. Взяла мужу за руку. Антон благодарно прижал ее ладонь к своей щеке:

– Ну чего ты разволновалась? Я, слава Богу, еще здесь. И живой…

Ночь без режиссера

Когда они выходили из дома, в их семейном кошельке было два червонца. «Двадцатничек», – сказала Эля с легким презрением, но и уважением одновременно (потому что не совсем ведь ничего, а – двадцатничек!), на что муж оптимистически заметил: «Зато уже к полуночи мы станем богатыми людьми». «Относительно богатыми», – поправила его Эля, нимало, впрочем, не беспокоясь по поводу этого «относительно». Потому что деньги – тьфу, деньги – туфта: есть – хорошо, значит, надо поскорее их на что-то потратить, нет – значит, зубки на полку и – до лучших времен.

Сегодняшний случай, впрочем, был особый: в первое утро Нового года дети могли остаться без подарков. Проснувшись, они первым делом потянутся к елке, а там – пусто… Ну уж нет, этого они не допустят! Голые макароны или котлеты из перловой каши на ужин – это для будней, но чтобы новогоднее утро без подарков – это уж ни в какие ворота! Тут они вывернутся наизнанку!

Собственно, выворачиваться особо и не придется – надо просто поработать. Люди будут есть-пить, а они – их веселить и радовать. На то они и артисты…

Шабашка им подвернулась классная – новогодний вечер в ресторане «Фламинго». Ресторан богатенький, точнее – для богатеньких, и за одну ночь им обещали отвалить тысячу рублей – три их зарплаты. Точнее – каждого из них. То есть, получается, шесть месячных зарплат одновременно. Фантастика, а не шабашка…

– Слушай, не опоздать бы, – торопила она мужа. – Велено в девять, а уже без четверти.

Торопиться Владька патологически не умел (он же не просто идет – он на ходу сочиняет, творит стихотворную строку, ее начиненный всяческими талантами супруг, и потому совсем нелишне будет ухватить его за рукав и придать его поступи ускорение).

Но вот, слава Богу,