сном, поужинав хлебом с кружкой молока, вдруг задумался: а чего бы ему и вправду не завести в доме картину? Стена-то над диваном все равно пустая. Над кроватью – тут всегда ковер висел. Пока жива была матушка, это была картина с крутошеими лебедями, плавающими в пруду, и девицами вдоль по бережку – пышноволосыми, глазастыми, с красными, что тебе яблоки, щеками – тоже, видно, какой-то художник нарисовал. Они с женой завели уже настоящий ковер, фабричного производства, с цветными узорами да разводами. Он и сейчас висит, и никакого другого, пожалуй, больше не предвидится. А вот над диваном…

И когда женщина в перевитой косынке пришла за водой в другой раз, он решил не отмахиваться, а поговорить с ней по-человечески. Для начала спросил имя-отчество. Она несмело представилась:

– Милана… Можно без отчества.

Он удивился про себя: Милана? Это еще что за имя? Маланьи в их краях – да, водились, но ведь это когда было-то. Сейчас имена другие пошли. А Милана… это почти что «милая». Это же выговорить невозможно! И зачем выдумывать такие трудные имена?!

В общем, обошелся без имени. И когда эта… Милана… шла уже назад, от колодца, остановил ее вопросом:

– Вы, говорят, картины рисуете? Я бы, пожалуй, приобрел одну.

– А вы приходите ко мне. Посмотрите, может, какая и понравится.

И на другой день они пошли к ней вместе. Ведро с водой нес он, Михалыч. Ну а как же? Не пойдешь же рядом с нагруженной женщиной порожняком.

Дунькин дом – известное дело – не дом, а домишко. Хозяйка давно умерла, и никто не подправлял рассохшиеся полы, не подновлял обсыпающуюся штукатурку. И все в доме было, как при хозяйке – по старинке: стол, лавки вокруг стола, кровать у стены. А вот картины, на полу вдоль стены расставленные – это внове. Стал разглядывать. Девчонка сидит на лавке, голыми ногами болтает – ну, это он и без картины каждый день может увидеть. Мальчонка белоголовый… В их селе, после того как сюда повалили откуда-то из своих краев армяне, больше черноголовые да черноглазенькие бегают. Он, Михалыч, с советских времен привык все национальности равными считать и против армян ничего не имеет: раз там, на родине, стало вам плохо, живите у нас, земли на всех хватит. А все-таки обидно, что светленьких-то голов среди играющей на улице пацанвы почти не стало. И имена… Ашотик, Гарик, Левон – кличут по вечерам женщины, созывая ребятишек домой. И не слышно знакомого: Иван, Вовка, Петька… да тот же Мишка, в конце концов…

Однако он пришел сюда не за тем, чтобы об именах размышлять. Он пришел за картиной. И вот, кажется, та, которую он унесет домой. Совсем простенькая картинка – букет цветов. И все они такие знакомые-раззнакомые: ромашки, да васильки, да желтая кашка, да ржаные колоски среди них. Лето красное минет, а они у него над диваном так и будут цвести – глаз радовать, душу греть.

– Вот, эту возьму. Говорите цену.

– Да вы можете и не платить ничего. А лучше наделали бы мне рамочек. Рамочек мне не хватает.

С тех пор так и повелось: то она к нему за водой, то он к ней с рамочками. Народ, конечно, все это наблюдал, делал прогнозы. Озвучил их тот же Василий:

– А что, Михалыч, не пора ли тебе всамделе… У вас ведь уже кооператив образовался: она рисует, ты рамочки мастеришь. Вы бы ладком, мирком – да за свадебку…

Михалыч не стал отмахиваться, ответил словами:

– Людей на старости лет смешить?

А сам тем же утром, когда она пришла за водой, вдруг взял да сказал:

– И чего мы ходим туда-сюда? Оставайся у меня насовсем.

Ее, кажется, не обидело, что он без согласования с ней на «ты» перешел. Дружелюбно, даже с улыбкой, ответила:

– Хорошо, Михаил.

У него по сердцу как ангел пробежал: Михаилом назвала. Именем, от которого он почти отвык.

Старенький чемоданишко – все, что она принесла вечером. «О-о-о», – пропела уважительно, оглядев его дом и сравнив с Дунькиными «хоромами».

Свадьба – какая уж там свадьба. Но стол они, уже вместе, собрали, друг напротив дружки сели. Михалыч наполнил рюмочки взятой по такому случаю беленькой. Без лишних, ненужных слов чокнулись. Выпили. Потянулись вилками к салату.

Михалычу и от одной рюмки хорошо стало. А она – заметил он – была не прочь еще выпить, только сказать не решалась. Так он и не стал ждать никаких слов, взял да налил по новой. После второй вдруг и разговорился: стал рассказывать про то, что жили они с женой ладно и детей вырастили вроде неплохих – все в городе теперь живут, работают, детей, то есть внуков его, растят, да уж больно редко навещают. Скучно им в сельской, как они говорят, глуши, а ему скучно одному. Но вот теперь, когда они будут вместе…

Милана сама вдруг потянулась к бутылке, налила и ему, и себе, вот только ждать его на этот раз не стала – опрокинула рюмашку первая, а выпив, посмотрела на него туманно и даже как бы с легкой усмешечкой.

– Ладно жили, говоришь? Это хорошо. Это просто замечательно. А вот у меня ладно никогда не было. Никогда! Даже в детстве. Отец пил, мать пила. Школу кое-как кончила – что дальше? Учительница по рисованию говорит: у тебя талант, развивать надо, а… на какие шиши? Родителям не до меня… В общем, ушла я из дома.

Михалыч слушал, сочувствуя гостье всей душой.

– Ну и – как же ты дальше?

– А как многие такие же… Общага… официантка в кафешке… по вечерам картинки малюю… кавалеров меняю как перчатки…

Милана опять потянулась к бутылке, опять выпила, не дожидаясь его, и понесла совсем уж непотребное:

– Думаешь, обрадовал меня, осчастливил? Да я, если бы захотела, могла бы и в городе… не хуже, а лучше, чем в вашей дыре… у вас тут теперь даже молока не купишь – крестьяне, называются…

Он слушал ее, дивясь и не веря, что человек может так быстро перемениться: вот только тихой да кроткой была, вот только имя свое – Милана – оправдывала, и вдруг – на тебе…

Когда ее речи стали совсем уж дерзкими и путаными, он, сам того от себя не ожидая, стукнул кулаком по столу:

– А ну, марш на диван! Под свою картину…

Милана («да какая там „милая“ – глаза бы не глядели!») упала на диван кулем и всю-то ноченьку ворочалась, бормотала чего-то, вздыхала со