Джефферсон даже не представлял, что можно бояться до такой степени. На мгновение его отстраненность и самообладание чуть не дали трещину. Захотелось обнять ее, успокоить, разгладить поцелуями морщинки на ее лбу. Однако он постарался, чтобы голос звучал совершенно бесстрастно.

– Я не сомневаюсь, что ваш преследователь умен, как многие маньяки, но едва ли ему под силу прослушивать телефоны полиции.

– Да, конечно, вы правы. Я позвоню завтра утром. Если они его поймали, я могу уехать когда угодно.

Джефферсон едва ее знает! Откуда же это болезненное чувство пустоты от одной мысли, что она уедет?

– В любом случае, несмотря на ваше любезное предложение, я не останусь здесь после того, как истечет срок нашего договора, – заявила она. Иными словами, останется здесь ровно столько, сколько ему нужно. И, словно читая его мысли, Энжи добавила: – Я подготовлю дом к фотосессии, а потом уеду. Не могу допустить, чтобы это продолжалось бесконечно.

Ему снова захотелось обнять ее, чтобы она почувствовала, что ей не придется в одиночку иметь дело с этим. Но что она называла этим? Свою историю с преследователем или отношения с ним? Не означает ли это, что он хочет того, что хорошо для него? Заполнить пустоту внутри себя? Это совсем не то, что нужно ей. Хорошо, что она сама решила ограничить время своего пребывания, после того как он по глупости сказал, что она может оставаться здесь сколько угодно.

Навсегда.

Джефферсон с легкостью мог представить жизнь с такой женщиной, как Энжи. Ночные прогулки на катере и летние грозы. Костры на берегу. И совместное обустройство детской комнаты. Но все это опять имело отношение к тому, что нужно ему, к тому, о чем он так долго мечтал. И чего не заслужил. Ему уже был дан шанс. Он уже давал клятву на всю жизнь. И не сдержал ее. Все погубил.

Но две недели? Что значат две недели по сравнению с целой жизнью? На две недели он мог стать лучше, чем на самом деле. Даже если это означало держаться от нее в стороне.

Энжи смотрела, как Джефферсон вышел из кухни, и вскоре услышала, как хлопнула дверь его кабинета. Она опустилась на стул, потрясенная всем, что произошло с того момента, когда в предгрозовую жару ступила на борт его катера.

Она дотронулась до губ. Казалось, она до сих пор чувствует вкус его поцелуя. То внезапное, что произошло между ними, было как гроза, столь же мощное и непредсказуемое.

Энжи не могла поверить, что способна так увлечься за такое короткое время. Она знала этого человека чуть больше суток. Просто нереально, чтобы он мог вызвать такие сильные чувства. Но грозы приходят неожиданно. Налетают, засасывают все в свой водоворот и улетают, оставляя после себя разрушения. Или не только разрушения. Возможно, гроза, промчавшаяся над озером Кутеней, принесла с собой живительную влагу, столь необходимую окрестным лесам и полям.

И все же Джефферсон прав, что ушел. Разве не так? Ведь, несмотря на ощущение близости, родившееся на борту катера, когда они вместе смотрели в лицо шторму, несмотря на два лотка мороженого, съеденного одной ложкой, они едва знают друг друга.

С другой стороны, ну что с того? Какое это имеет отношение ко всему остальному? Энжи вела себя разумно. Тщательно планировала жизнь, которую хотела создать для себя с тех пор, как развелись ее родители. Хотелось вернуть себе ощущение покоя и защищенности, которое давала семья до тех пор, пока не распалась. Познакомившись с Гарри, она решила, что именно этот серьезный скучноватый парень способен разделить ее надежды и воплотить мечты.

Она знала его. Знала, что он встает каждое утро ровно в семь часов десять минут. Всегда заказывает поджаренный сыр в университетском буфете. Интересуется, что нового в теории большого взрыва. Энжи думала, что их отношения с Гарри и есть близость и ведут ее прямиком к той защищенности, которой так недоставало. Думала, что вся их будущая жизнь достаточно предсказуема, и она может чувствовать себя спокойно.

Однако на катере, деля на двоих одну ложку с почти незнакомым человеком, Энжи почувствовала, что лишь прикоснулась к верхушке айсберга, который зовется близостью. Ее заворожило ощущение опасности, которая больше не пугала. Впервые за долгое время она почувствовала, что ей не страшно. Даже наоборот.

Энжи чувствовала себя бесстрашной.

И еще она понимала, что ощущение собственного бесстрашия не удастся так просто загнать обратно.

Она взглянула на часы. Слишком поздно, чтобы начинать что-нибудь делать, но общение с Джефферсоном чересчур возбудило ее, и она не сможет заснуть. Энжи распаковала продукты и убрала их, улыбнулась, глядя на диск с фильмом «Я и Рек». Интересно, если оставить его на виду, станет ли Джефферсон его смотреть?

Возня с продуктами так и не избавила ее от избытка энергии, поэтому она решила испечь черничные кексы.

– Если он не воспользуется моим пребыванием здесь для чего-то большего, пусть хотя бы увидит, что в жизни есть вещи получше, чем буррито с фасолью, – пробормотала она себе по нос.

Три дня спустя Джефферсон уже чувствовал себя в собственном доме как заключенный, отмечающий крестиком на стене каждый прожитый день. Он очень хорошо осознавал, что три дня в истории человечества – это очень короткий промежуток времени. Но в контексте того, что Энжи, она же Брук Нельсон, пребывала с ним под одной крышей, это время казалось мучительной вечностью. Попытки избегать ее привели к тому, что она загнала его в подполье. Джефферсон всегда любил работать по ночам, но теперь это стало необходимостью.

И несмотря на то, что он лишь изредка видел Энжи с ее безумными кудрями, которые она теперь прятала под платком, повязанным каким-то особым способом, с ее длинными ногами, торчавшими из-под юбок и шортов, в футболках, плотно облегающих тело, с нежным изгибом шеи, он не мог делать вид, что ее здесь нет. Даже то, что она, похоже, старалась не менее усердно избегать его, не могло этого изменить, поскольку с тех пор, как она появилась, дом стал пахнуть по-другому. Если бы это был просто аромат свежего воздуха и чистоты, это бы не так раздражало. Но нет. Ее запах – чистый, женственный с легкими пряными нотками – повис во всех комнатах, где она побывала. Иначе говоря, весь дом за исключением его кабинета и спальни.

И еще Джефферсона донимал постоянный шум. Если бы это был просто шум пылесоса, стиральной машины, сушилки или посудомоечной машины, это полбеды. Но, скорее всего, она этого не замечала; чем больше Энжи увлекалась выполнением поставленной задачи, тем громче напевала себе под нос. Особенно ей нравились рождественские песенки. Она не раз повторяла каждую из этих треклятых песен. В результате они втемяшивались Джефферсону в голову и продолжали куриться там еще долго, после того как она уходила в более отдаленную часть дома.

Проблема в том, что голос Энжи казался таким счастливым, что он просто не мог заставить себя сказать ей, чтобы она прекратила петь. И когда, несмотря на все свои усилия, сталкивался с ней, Джефферсон видел, что напряжение, сковывавшее ее в день приезда, спало. Ее по-прежнему было легко напугать. Однажды он подошел к ней сзади, когда она пылесосила, и с тех пор у него в ушах стоял звон от крика. Но ее взгляд уже не был таким испуганным и загнанным, как в первый день, когда на крышу ее машины упала шишка.