— Нет, слепоглухие. Им и этого достаточно.

Они разговаривают.

И тут я вспомнил, что пару месяцев назад в ИФАНе, где мои старшие коллеги-логики делили одну комнату с диаматчиками, самый известный на ту пору советский философ, может быть кроме академиков, а скорее, если и их считать, Эвальд Васильевич ИЛЬЕНКОВ, как всегда перевозбужденно рассказывал о том, как познакомился и работает с группой слепоглухих ребят.

На фотографиях, на старых портретах я видел людей, которые внешне похожи на философов. Не на тех величавых древних греков вроде увековеченных в мраморе Сократа, Платона, Аристотеля, а на несколько карикатурных философов.

Фольклорный философ, философ из анекдотов, обязан быть человеком несколько не от мира сего. С воспаленными глазами, с нечесаной головой. Волос должно быть много и обязательно во все стороны.

Лысые тянут на мудрецов, но совершенно не подходят как философы.

Вот Альберт Эйнштейн — по виду философ, особенно когда он язык всему миру показывает.

Бетховен — философ, да еще несколько имен могу назвать.

И вот Ильенков.

Если без портретов, без фотографий, то я в жизни не видел более философа по виду, чем Эвальд Васильевич.

Был он среднего роста, худой, сутуловатый, пушатся вокруг головы и по плечам серо-седые волосы с перхотью, огромные глаза все в красных прожилках, пройти и не обратить внимание трудно.

Много, нервно курил, предварительно всего себя ломаными движениями обыскав в поисках коробка спичек.

Говорил возбужденно, как бы ставил восклицательный знак после каждой фразы. У А. А. Зиновьева каждая фраза завершалась троето-чием, а у Эвальда Васильевича — вот, восклицательным знаком. И это многим нравилось, завораживало. Я же этого не люблю, не доверяю. Часто к разным случаям прикладываю замечательную ремарку Черчилля на полях собственных записей:

— Аргументация слабая, надо усилить голос.

То, что истинно и правильно, можно сказать и шепотом, а если человек орет, особенно постоянно орет, скорей всего сомнительно, ложно. Бред собачий.

Я и читать Ильенкова много раз брался. Не идет. Тут два варианта: либо велика разница интеллектов и мне просто не дано постичь высоту или глубину его мыслей-замыслов. Непонятно тогда, как же мне тогда удавалось читать и понимать Платона, Аристотеля? Неужели… Трудно поверить.

Тогда другой вариант: если раскрутить все это нагромождение умных и заумных слов, мало что остается. Ничего!

Не стоило и мучиться.

Не то чтобы на авторитеты ссылаюсь, но мне такое и Зиновьев говорил, и Войшвилло.

Зато есть люди (я уже писал о своем соученике Гере), которые, ничего не раскручивая, все это как особый непереводимый язык любят и, им кажется, понимают.

Однако, как бы ни выглядело то, что я написал, персонально, лично к Эвальду Васильевичу я относился хоть и без всякого пиетета, но с уважением. Он говорил:

— Они же ничего не видят. Они ничего не слышат. Мозг — вот единственная данная им реальность. В ощущениях данная?

Вот начало реальной философии.

Они лишены возможности проверить. Печатая им лекцию, я ошибся, перепутал клавиши и вместо «мозг» напечатал «могз». Они пишут мне свои соображения, задают вопросы, советуются и везде пишут «могз», «могз», «могз».

Моя ошибка создала им реальность…

Я задал ему несколько вопросов, мы познакомились.

Так вот оно что!

Через пару недель меня пригласили к нашему декану на собеседование. Там было двое деканов, наш и психолог.

Вот что я узнал.

Есть школа, возглавляемая изумительным энтузиастом Александром Ивановичем Мещеряковым. (Исторические сведения об этой школе можно почерпнуть из сотен источников. Я не историк, рассказываю только о личных впечатлениях.)

В ее рамках, совершив небывалый научный подвиг, удалось из гносеологического небытия вытащить четырех человек.

Они слепы.

И они глухи.

Три парня и одна девушка. Удалось дать им всем образование, условно говоря, среднее.

Вопрос о продолжении образования решался на самом высоком уровне, едва ли не в ЦК. Хотя бы в качестве широкодиапазонного психологического эксперимента. Конечно, в МГУ. Разрешение, а с ним и деньги, было дано.

Решили учить их на двух факультетах по выбору: двоих у философов, двоих у психологов.

Оказалось — невозможно, не под силу.

Программы разные, не хватает квалифицированных переводчиков, нет времени, нет сил их порознь готовить. Согласились учить всех вместе. На психологическом. Там и они сами становятся интереснейшим объектом исследования.

Но и этой меры оказалось недостаточно.

Скорость перевода на дактильный язык (язык глухонемых, когда каждой букве соответствует определенная конфигурация пальцев) в несколько раз медленнее скорости устной речи лектора, переводчики не успевают. Мало того, поскольку сами переводчики не профессионалы[43], им трудно, невозможно выделить главное. Поэтому они не только не успевают, они иногда сообщают ребятам малозначительные детали, пропуская самое важное.

Поэтому!

Решено перенести их обучение к ним же в школу, учить их на дому. Конечно, не все преподаватели согласятся, деканы обращаются персонально ко всем подряд.

А со мной еще одна проблема — мелочь. Кто я вообще? Откуда взялся? На каких правах преподаю?

Слава Богу, со всем без бюрократии разобрались.

Они дали разрешение, я дал согласие раз или два раза в неделю приезжать к ним и читать им лекции.

Обычно об этих ребятах говорят: выпускники Загорской школы. В Загорске я был, бывал несколько десятков раз, у нас было принято большой толпой приезжать туда на Пасху, но где там эта школа, я не знаю. Я приезжал в московскую обычную школу для глухих детей, где этим ребятам был выделен этаж. В непосредственной близости от Крымского моста. Почти под ним.

Все эти ребята, все четверо, не были сразу при рождении слепоглухими. Таких спасти нельзя, невозможно, ухватить не за что.

Отсутствует ниточка, за которую можно спасти. Может, в следующем тысячелетии. У каждого по-разному, но у всех что-то было. Кто-то при рождении видел, а позже ослеп. Другой слышал. И вот за эти тоненькие ниточки, связующие мозг с миром, энтузиасты вытащили их.

Нет, не на свет божий.

В пугающую тишиной непроглядную божью тьму.

Что им оставила природа?

Невозможно точно выяснить, но с помощью зрения, глазами мы получаем восемьдесят — девяносто процентов всей имеющейся у нас внешней информации. Слух добавляет столько, что вместе они дают девяносто пять — девяносто восемь процентов. Остались щелочки. Осязание. Нюх, вкус.

В недоступной нашему пониманию ситуации чудовищного дефицита внешней информации мозг остается один. Навеки сам с собой в камере-одиночке.

Ну да, обострились все остатки ощущений, усовершенствовалось осязание, обострился нюх. Что можно узнать с помощью вкуса? Степень свежести продукта? Поздно.

Поэзии они не слышат, живописи, балета — не видят.

Им всем было дозволено ощупывать руками своих