Там говорилось о человеке, со всеми симптомами Николая Островского: полностью незрячем, почти полностью глухом, постепенно и неуклонно теряющем подвижность, но продолжающем жить активной научной и социальной жизнью.

Мне было бы легче рассказывать о нем тем, кто видел фильм «А Scent of Woman» («Запах женщины»).

Едва ли имеет смысл сравнивать красоту Ракитова и Пачино, признанного красавца киноактера. Однако Анатолий Ильич был именно красив. Рослый, с ясным приятным лицом и светлыми глазами, устремленными несколько вверх. Когда он сидел, было незаметно, но при ходьбе видно, что он от поясницы наклонен вперед. Прямой, но не вертикально прямой, а с небольшим нераздражающим уклоном.

Однако все это ерунда.

Как человек он раскрывался не в своем внешнем виде, как бы он ни был хорош, а в разговоре, в поведении.

Он был неожиданно агрессивен. Агрессия его вовсе не была направлена на собеседника, как раз к нему он относился мягко, предупредительно. Тут связь. Ракитов был почти полностью глух и потому не владел ситуацией, не видел, не знал, сколько человек вокруг него, сколько из них слушают его, насколько внимательно. И потому он постоянно форсировал голос, как актер провинциального театра. Что еще можно предложить в такой ситуации, чтобы его слушали. Говорить интересно?

Ракитов говорил исключительно интересно, остроумно, зло, актуально. Но… Это мы говорим и видим реакцию, шутим и слышим ответный смех. А. И. не слышал и просто вынужден был говорить еще, шутить острее, форсировать голос. Вот от всего этого он, а не только его речь, выглядел агрессивным.

Однако его можно было прервать. Практически в любом месте его монолога. Надо было только легонько коснуться его руки, пиджака, пуговицы. Он тут же поворачивался всем телом, всем ухом.

Но и никогда не дослушивал до конца. Перехватывал шайбу и опять гнал разговор в нужную ему сторону.

Его речи, особенно когда он не просто говорил, а делал доклад, выступал, была свойственна особенность, мне кажется, уникальная. Он очень часто прибегал к образам зрительного ряда: называл цвета, и не просто цвета — тонкие оттенки, переливы и переходы, называл запоминающиеся элементы декора улицы, здания, его внутренних помещений.

Ну конечно, комплекс незрячего человека.

Но бросалось в глаза, застревало в ушах, запоминалось.

Разве не к этому стремится хороший лектор, докладчик.

Он выступал на пленарном заседании какой-то конференции (так и тянет для придания веса дописать международной. Может быть). Начал так:

— На улице Сивцев Вражек, рядом с продуктовым магазином человек с бегемотом на поводке ловит такси.

Все-таки конференция. Актовый зал. Пленарное заседание. Сам Ракитов. Народ не сразу врубается, что им рассказывают анекдот.

— Таксист вылетает на МКАД (а до этого был довольно длинный перечень улиц Москвы, на каждой из которых скорость такси возрастала. Карты Москвы у меня нет под рукой, боюсь запутаться, не угнаться мне за незрячим человеком), скорость — сто. Таксист радостно поворачивается к пассажиру: «Ну вот, наконец! Сдается твой бегемот. Уже язык вывалил».

— А на какую сторону вывалил? — спрашивает пассажир.

— Какая разница? На левую.

— Ах, на левую! Это он на обгон идет.

Самое страшное для А. И. — узнать, угадать реакцию зала. Правда, у него были помощники, люди, которые с любовью и добровольно помогали ему.

Добавлю, что этот анекдот из доклада символизировал соперничество советских и зарубежных философов в области методологии.

Свой доклад на другой конференции он начал так:

— Мой трехлетний сын (человеку под пятьдесят. Не киносветило. Совершенно слепой. Почти ничего не слышит. Сыну три года. Значит, жена молодая. Присутствующие переглядываются. Внимание завоевано) очень любит сладкое, а ему нельзя, врач запретил — диатез. А он ревет, плачет, просит конфетку-шоколадку.

Семья поручила мне провести с сыном воспитательную беседу. Ну я — демагог международного класса, провел воспитательную беседу, объяснил ребенку, что конфетка — бяка, что шоколадка — гадость, и, удовлетворенный, откинулся.

А ребенок, сынок мой, в рев.

— В чем дело? Я ведь объяснил тебе, что конфетка — это гадость. Разве ты не понял?

— Поооняяял. Но я очень люблю эту гадость.

Этот анекдот иллюстрировал то обстоятельство, что советские философы и методологи только и делают, что критикуют достижения иностранных коллег. Ну что же вы друг другу доказываете одно и то же, что все, что делается за рубежом, — гадость. Попробуйте сами что-нибудь сделать.

Мы любим эту гадость!

Ракитов сам рассказывал мне, что ему пришлось как-то выступать следом за Щедровицким — признанным основателем, лидером и вождем деятельностного подхода, одно время очень в стране популярного.

Щедровицкий, сам незаурядный ритор, предлагал всякую деятельность алгоритмически по шагам расписывать.

— Выхожу я сразу вслед за ним и начинаю строго по его схеме, по шагам рассказывать, как надо штаны с себя снимать… Хохот был страшный. Когда доклад закончил, Георгий Петрович ко мне подошел, за плечи обнял:

— Ну ты, Анатолий Ильич, повеселил меня. Если бы ты на расстегивании ширинки остановился, мне бы кранты, полный конец. Но ты не удержался, дальше пошел, и напряжение упало. Видишь, я жив остался.

Когда его отца арестовывали, следователь не зло, а просто, чтобы успокоить плачущего мальчика, стукнул его рукоятью пистолета по голове (так в официальной биографии. Мне он сказал, что он, девятилетний, бросился на следователя защищать отца, — более романтическая версия. И более похоже на Ракитова), травма дала о себе знать.

Потом он начал слепнуть и, еще не ослепнув окончательно, начал еще и глохнуть. Осознав, в каком положении он очень скоро окажется, Анатолий Ильич решил запастись знаниями, стал спешно изучать языки, много читал. А память у него, слава Богу, была замечательная.

Тело надо было тоже тренировать, ведь ему грозил последовательный неотвратимый паралич. Он научился плавать уже слепым, кататься на коньках и лыжах.

Рекордная воля.

Волевой гений.

Закончил школу, поступил на философский факультет МГУ, закончил, пошел на исторический, на математический. Три факультета. И неукротимая работоспособность.

Когда мы с ним познакомились, у него действовало только правое ухо. Мы ставили два кресла в его квартире, если можно так выразиться, валетом, чтобы мой рот был максимально близок к его правому уху, и так я читал ему свою диссертацию.

Как-то А. И. попросил проводить его недалеко после чтения. С удовольствием. Встал, вышел из комнаты в коридор, снял его пальто, держу его, чтобы ему было удобно. Обычная вежливость.

Идет Ракитов, как все слепые, руки впереди, как у боксеров. Неожиданно для него наталкивается на что-то, раньше, чем должно было случиться, — вешалка. Секунда размышления:

— Валерий! Это вы хотите мне помочь? Спасибо, милый. Никогда этого не делайте. Я должен, по возможности, все,