Другим фактором конфликта церкви и общества выступало менявшееся в деревне и городе брачное поведение, связанное как с механизмом оформления брака, так и с более глубокими проблемами пола.

В бытовом контексте проблема выражалась в том, что уходившие на фронт мужчины стремились оформить свои отношения с женщинами, дабы в случае смерти мужей вдовы могли рассчитывать на пособия. Тем не менее такая экстренная свадьба могла прийтись на пост, в других случаях на одном из брачующихся могла лежать какая-то епитимья. Так, прапорщик Михайлов, находившийся на излечении в Тифлисе, телеграфировал в Синод накануне отъезда на фронт: «Период болезни после раны не мог венчаться по выздоровлении вновь девятнадцатого февраля отправляюсь позицию по сему покорнейше прошу разрешить венчаться восемнадцатого каковая награда увеличит мою боеспособность царя родину»[1796]. В Синод поступала масса ходатайств на этот счет, но если ходатайства о вступлении в брак до окончания сроков епитимьи Синодом беспрепятственно удовлетворялись, то венчание накануне и в дни Великого поста воспрещалось. Ответ Синода Михайлову не заставил себя долго ждать: «Венчание на масленице церковными правилами воспрещено»[1797]. Хуже обстояло дело, когда для вступления в новый брак нужно было сначала развестись: даже при всех имеющихся доказательствах нарушения одним из супругов верности бракоразводный процесс мог затянуться на три года[1798].

Однако «брачный вопрос» как фактор кризиса отношений церкви и общества был намного шире проблемы времени венчания. В эпоху модерна проходившая сексуальная революция меняла отношения обывателей к вопросам пола и плоти, что особенно проявляется в литературе, как публицистической, так и художественной. Д. С. Мережковский, вступив на эту тему в заочную полемику с В. В. Розановым, задавался вопросом: «Если бы, действительно, Христос благословил брак, то почему же предельною святостью христианскою оказался все-таки не брак, а девство?» В итоге Мережковский приходил к выводу: «Христианство, несмотря на словесное принятие брака, только что переходит от слова к делу, неудержимо скользит по уклону безбрачия, до совершенного вытравления пола, до скопчества… Семя, величайшая святыня Ветхого Завета, становится в христианстве величайшею скверной»[1799].

Попытки понять причины сексуальной революции в России в контексте христианского учения были предприняты в журналистской среде. Один из театральных критиков, сетуя на разгул порнографии, возложил всю вину на церковь: «Христианство в упорном почти двухтысячелетнем гонении на наготу добилось своего: у нас совершенно атрофировалось чувство красоты по отношению к живому обнаженному телу, атрофировалось и превратилось в чувственность»[1800]. Согласно этой концепции, сексуальная революция стала реакцией на политику церкви, пытавшейся сдержать развитие естественно-биологической природы человека, и хотя данная природа все-таки одержала верх, однако нравственных основ для сдерживания собственной чувственности выработано не было, в результате чего общество захлестнула волна непристойности. Один из героев романа А. Амфитеатрова «Закат старого века» говорил: «Сейчас в обществе мода: словесное сладострастие всякое смаковать — неслыханное дело, что и о чем дамы вслух говорят с нашим братом, состоящим при них кавалером развлекательным… Послушаешь — точно в эротическом отделении сумасшедшего дома находишься… И любовники, и влюбленности, и самоудовлетворения, и извращения…»[1801]

В литературе главными певцами сексуальной революции считались А. Каменский и М. Арцыбашев, разрабатывавшие философию «социализации красоты», которая коррелировалась как с религиозно-философскими исканиями российской интеллигенции, так и с борьбой женщин за равноправие, клеймила ханжеский стыд перед обнаженным человеческим телом. Санин, герой одноименного романа Арцыбашева, воплотивший идеалы сексуальной революции, артикулировал популярный среди молодежи религиозно-философский нигилизм: «Христос был прекрасен, христиане — ничтожны»[1802].

Культурные веяния эпохи модерна находили отражение в фактическом репродуктивном поведении россиян, нарушавшем церковные правила. В частности, в посты запрещались не только венчания, но и интимные отношения. Однако если за торжествами церкви следить удавалось, то супружеские ложа были ей недоступны. В результате на запреты венчаний в праздники столичные обыватели отвечали повышением половой активности в дни постов. Так, если в 1914 г. в Великий пост количество браков в Петрограде по сравнению с предыдущим месяцем сократилось на 96,4 %, то количество зачатий увеличилось на 0,92 %, в Петров пост браки сократились на 74,6 %, а зачатия увеличились на 0,36 %. Только в Рождественский пост сокращение числа браков на 94,13 % совпало с незначительным сокращением зачатий — на 2,28 %. По-видимому, Рождественские праздники относились к тем немногим событиям, когда церковные порядки соответствовали желаниям петроградцев. За весь 1914 г. был только один месяц, когда количество зачатий действительно заметно снизилось, — на 63,59 %. Это был месяц начала войны.

Для Москвы была характерна несколько иная тенденция, и единственным месяцем, когда зачатия незначительно сокращались вместе с падением числа заключенных браков, был март — Великий пост. Вероятно, рост половой активности в дни Великого поста был в большей степени явлением столичным, связанным с определенными социокультурными особенностями Петрограда, в том числе, возможно, и с меньшей религиозностью обывателей. Но, несмотря на незначительный спад репродуктивного поведения провинциальных городских слоев в дни Великого поста, в том числе и москвичей, не следует забывать, что он заметно уступал спаду брачности (для марта 1914 г. падение зачатий на 22,02 % против падения брачности на 97,51 %). В случае же, если бы россияне в своей половой активности руководствовались церковными правилами в той же мере, как при заключении браков, процент падения брачности соответствовал бы проценту сокращения зачатий.

Несмотря на сокращение браков и зачатий в Великий пост в отличие от Петербурга, Москва в целом соответствовала столичной динамике брачности и репродуктивного поведения. Так же как и в Петербурге, в первый месяц войны в Москве резко увеличилось количество заключенных браков — с 452 в июне до 1282 в июле. Тем не менее с началом войны зависимость зачатий от религиозных праздников еще более снижается. Так, если в Москве в марте 1914 г. количество зачатий падает на 22 % по сравнению с февралем, то в марте 1915 г. оно, наоборот, возрастает на 16 %. Таким образом, война подавляла религиозную составляющую брачного и репродуктивного поведения городских слоев населения.