знаете, что эта сука Крутованов каждый мой шаг караулит, крови моей, как ворон, жаждет… На нашу голову его свояк ко мне подсадил…

Помолчал, вслушиваясь в телефонные ебуки своего покровителя, сказал:

— Конечно, постараюсь, изо всех сил… Слушаюсь… Завтра доложу…

Положил на рычаг трубку, налил дрожащей рукой себе коньяку, обо мне забыл, хлопнул, не закусывая шоколадом «Серебряный ярлык».

Я сидел бесшумно. Серой мышью под половицей. Хорошо бы отсюда через щель в паркете вылезти, чтобы забыл обо мне Абакумов. Я услышал нечаянно разговор, которого мне знать не полагалось.

Подсмотрел, как две клювастые птицы с герба, высунувшись из-за головы Пахана, гвоздят друг друга.

Свояк — это Маленков. Они с Крутовановым женаты на родных сестрах. Крутованов — умный жилистый пролаза, сидит в кабинете на этом же этаже. Первый заместитель товарища Абакумова. Глаза и уши Маленкова в этом заповеднике, вотчине, бастионе Берии.

Смертельная схватка, полуфинал — если Абакумов серьезно ошибется, то на его место сразу же влезет Крутованов. А Маленков, таким образом, подпиливает у Берии ножки стула.

Правда, Крутованова перекроет другой бериевский выкормыш — заместитель министра Кобулов. Но Пахан любит Абакумова и доверяет ему больше, чем Кобулову, — опасается азиатского криводушия. И поэтому держит за спиной Кобулова своего земляка Гоглидзе.

А Маленков продвигает потихоньку на помощь Крутованову своего бывшего секретаря, а ныне третьего замминистра Судоплатова…

О хитроумие, бессчетность ситуаций в шахматной партии политики!

Политическая партия.

Полицейская политика.

Партийная полиция.

Бесцельная изощренность, ибо черными и белыми играет один гроссмейстер. Сам с собой. Против человечества.

Абакумов глянул на меня затуманенным глазом, тяжело вздохнул:

— Эх, брат Пашка, трудно! Государство вести — не мудями трясти…

Я понимающе закивал, но все-таки решил напомнить:

— Виктор Семеныч, а что делать с еврейской автономией в Крыму?

Абакумов махнул рукой:

— Это пустое! Дай кому надо в мозг, а раскручивать это дело сейчас нет смысла. Теперь у нас дело поважнее выплывает…

Он встал, затянул потуже ремень, поправил под погоном портупею, упруго прошелся по кабинету под четкий перезвяк своей конской упряжи из лакированных ремней, пряжек, орденов, медалей, застежек, и волной пронесся за ним пронзительный запах кожи, пота, коньяка, крепкого одеколона, и в гибкой его поступи, во всем тяжелом мускулистом теле с маленькой ладной головой была ужасная сила раскормленного могучего зверя.

— Поехали! — приказал он.

— Слушаюсь! Разрешите сбегать за шинелью, Виктор Семеныч?

— Не надо, — ухмыльнулся он. — В моей машине тепло.

И долгий наш проход от кабинета до подъезда № 1 — через вагон приемной, где генералы на откидных стульчиках будут ждать нашего возвращения бесконечные часы, через коридор с алыми дорожками, будто натекшими кровью с лампасов абакумовских бриджей; через катакомбную серость гранитного вестибюля — все это походило на затянувшуюся детскую игру «Замри!». Все встречавшие нас в этот разгар рабочего вечера цепенели по стойке смирно, руки по швам, спиной к стене, немигающие искренние глаза — в широкое абакумовское переносье, вдох заперт в груди, и ясно было, что, если им не скомандовать: «Отомри!», они так и подохнут в немом субординационном восторге.

А я напряженно думал о том, что «заговор врачей» дал трещину в самом основании — еще не родившись толком на свет. Какое-то «выплывающее дело поважнее…» заслоняло воображение нашего замечательного министра.

Начальник охраны крикнул зычно на весь склеп вестибюля: «Сми-ирна-а!», дробно щелкнули подкованные каблуки караула, и мы вышли на улицу, в ленивый снегопад, в тишину вечера.

Желтовато дымились, маслом отсвечивали фонари, сполохами сияли лампы во всех окнах, шаркали по тротуару лопаты дворников. По квартальному периметру Конторы ходили часовые — удивительные солдаты в парадной офицерской форме, с автоматическими двенадцатизарядными винтовками. Для боя и солдаты, и винтовки были непригодны: их держали для устрашения безоружных, потому что внушительный полуавтомат с плоским штыком был тяжел, боялся холода, воды, песка и ударов так же, как и эти матерые разъевшиеся вологодские бездельники. А госстраховскую функцию они выполняли прекрасно — ни одного пешехода не было на тротуаре, по которому ходить вроде бы никому не запрещалось.

Шесть телохранителей выстроились от подъезда до дверцы пыхающего дымками выхлопа «линкольна», и на лицах этих молодцев была написана одна туга-тревога: успеть прыгнуть в свой эскортный ЗИС-110 и не сорваться с хвоста министерского лимузина.

Поскольку Абакумов не боялся покушений никогда не существовавших у нас террористов, его любимой забавой были гонки с охраной. Не успел старший комиссар сопровождения захлопнуть за мной дверцу, а министр уже скомандовал шоферу: «Ну-ка, нажми, Вогнистый!» — и «линкольн» помчался поперек площади Дзержинского.

В заднее стекло, бронированное, густо отливающее нефтяной радужкой, я видел, как вскакивает на ходу охрана в уже едущий конвойный ЗИС, как мигают у них суматошно желтые фары. Над площадью разнесся квакающий рев «коков» — никелированных фанфар правительственной сирены.

— В цирк, — сказал Вогнистому Абакумов.

Я не удивился. Два-три раза в неделю грозный министр ездит в цирк, где его всегда ждет персональная ложа.

Наверное, глубокий психологизм жонглеров, драматическая изощренность гимнастов, мудрость фокусников возвышали сумеречную душу Абакумова, делали его милосерднее и веселее.

Абакумов наклонился вперед и, накручивая рукоятку, как патефон, поднял за спиной Вогнистого толстое стекло, отъединив нас в салоне. И сказал мне озабоченно:

— Значит, так, Павел: пошлю тебя в Ленинград. Там предстоит большое дело. Все областное начальство сажать будем. Продались, суки маленковские…

Так и запомнился он мне в этом разговоре — уже согласовавший «вопрос» наверху, готовый уничтожить все ленинградское руководство и озабоченно накручивающий ручку стеклоподъемника, как будто заводил он патефон, чтобы мы могли сбацать прямо в салоне модное танго «Вечер».

Я вспоминал много лет спустя этот разговор, читая дело по обвинению бывшего министра государственной безопасности СССР гражданина Абакумова B. C.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР В. В. УЛЬРИХА: Скажите, подсудимый, за что вас двадцать лет назад, в апреле 1934 года, исключили из партии?

АБАКУМОВ: Меня не исключали. Перевели на год в кандидаты партии за политическую малограмотность и аморальное поведение. А потом восстановили.

УЛЬРИХ: Вы стали за год политически грамотным, а поведение ваше — моральным?

АБАКУМОВ: Конечно. Я всегда был и грамотным, и вполне моральным большевиком. Враги и завистники накапали.

УЛЬРИХ: Какую вы занимали должность в это время и в каком состояли звании?

АБАКУМОВ: Об этом все написано в материалах дела.

УЛЬРИХ: Отвечайте на вопросы суда.

АБАКУМОВ: Я был младшим лейтенантом и занимал должность оперуполномоченного в секретно-политическом отделе — СПО ОГПУ.

УЛЬРИХ: Через три года вы уже имели звание старшего майора государственной безопасности, то есть стали генералом и заняли пост начальника Ростовского