из внутренней потребности. А для того, чтобы выжить. Вы мне доказывали сейчас, что это и есть истинная причина вашего отождествления с приказами Конторы. Теперь, как человек умный и глубоко безнравственный, вы будете так же старательно выполнять мои приказы. Поскольку это единственная ваша надежда выжить… — Резко наклонился ко мне через стол и спросил: — Вы это понимаете? Или…

Он замолчал, не договорил, что там будет «или…». Мы ремесленники из одного цеха, нам подробности рассусоливать нет нужды. У меня ведь тоже есть свое «или», и стоит оно сейчас в мраморном вестибюле, в черном адмиральском мундире, и называется мое «или» — Ковшук. А как выглядит его «или», в каком обличье может оно явиться ко мне?

И вдруг жаром пальнул во мне испуг — а где же Истопник? Куда делся Истопник? Почему неотступно кружился надо мной, как ворон, и вдруг пропал? Может, Истопник — это и есть Мангустово «или»? А может, Мангуст и Истопник — одно и то же, две ипостаси непроходящего кошмара? Мангуст ведь — вот он, рукой можно потрогать. Где же Истопник?

Я быстро оглянулся назад, в составном зеркале подпрыгнул Мангуст, на миг слились в нем разъятые части тулова, и показалось, что он парит в медленном прыжке на меня, но не успел я отшатнуться, как он снова развалился на отдельно живущие в зеркале куски.

— Официант! Водки! — закричал я, и рында возник с бутылкой так быстро, будто был он не случайным прохожим на пустынной улице, где меня собираются убить, а нанятым Истопником подхватником.

Фужер с водкой был огромен и живителен, как кислородная подушка. Остановившееся сердце встрепенулось, и дыхание открылось, жидкий мой наркоз пригасил ужас, вдохнул надежду; и хотел я сказать Мангусту, что не в Элиэйзере Нанносе дело, разве с него такой разговор начинать следует, как увидел вдруг, что шагает между столиками по пустоватому ресторанному залу Абакумов…

…Виктор Семенович, незабвенный министр наш.

…высокий, молодой, краснорожий, как всегда — немного выпивши, в гимнастерке распояской, погоны звездами сияют. Улыбается хитровато, пальцем грозит:

— Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!

— Вас же расстреляли, Виктор Семеныч, давным-давно… И могилы вашей нет…

— Ну и что? А у тестя твоего, у еврея этого, фамилии не помню, — у него разве могила есть? В землю уходим, облаком-пеплом улетаем — а всё мы здесь…

— Этого не может быть! Время тогдашнее утекло…

— Обманулись мы, Пашка: время-то, оказывается, кольцевая река. За окоём утекла, обернулась и к нам снова пришла… Ответ держи передо мной, Пашуня…

— За что, товарищ генерал-полковник?

— За то, что я тебя, ничтожного, безвестного, сопливого, на груди пригрел, взрастил, червя этакого, в жизнь вывел, а ты меня в конце концов погубил…

— Это не я! Это Минька Рюмин!

— Не ври, змееныш! Минька Рюмин был просто осел и жополиз. Это ведь ты придумал дело врачей-убийц?

— Я…

Вот и он, всемогущий когда-то министр, давно расстрелянный, а теперь воротившийся на карусели времени, с меня взыскивает. Виктор Семеныч, да что с вами со всеми? Неужто действительно у всех память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните, что было…

Был Великий Пахан.

— Мы, Божьей милостию, Иосиф Единственный, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский.

Царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский.

Великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский.

Князь Карельский, Тверской, Югорский и Пермский.

Государь и Великий князь Новагорода, Черниговский, Ярославский, Обдорский и всея северные страны повелитель.

И Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския.

Черкасских и горских князей и иных — наследный Государь и обладатель, Государь Туркестанский, Киргизский, Кайсацкий.

— Мы, Августейший Генеральный Секретарь Коммунистический,

Председатель Правительства Всесоюзного,

Генералиссимус всех времен и народов,

Почетный Корифей Академии Наук,

Величайший Вождь философов, экономистов и языковедов,

Друг всех детей и — физкультурников.

* * *

Вот он — был.

Низкорослый, рябой, рыжий уголовник. Вместилище всей этой имперской красоты. А мы, прочие — четверть миллиарда, — существовали при нем.

Отцы-основатели нашей пролетарской Отчизны отменили вгорячах старый царский герб и придумали новый: хилые пучки колосков, серп доисторический и каменный молоток. Будто знали, куда идем, как жить станем.

Но старый герб не сгинул. Кровяной силой наливался, багровым нимбом светился над головой Пахана — страшная двуглавая птица, знавшая только один корм: живое человечье мясо. Одну клювастую голову орла звали Берия, другую — Маленков. Первый кровосос — шеф полиции, другой — шеф партии. И лапами общими, совместными когтили неутомимо державу и скипетром неподъемным гвоздили без остановки по головам — покорным и несогласным, все равно, кому ни попадя…

…и увидел, что шагает мне навстречу по коридору Абакумов.

…Виктор Семеныч, всевластный министр наш, распорядитель Конторы, лукавый глупец, простодушный хитрец, весьма коварный молодец.

Абакумов — меня чуть повыше и годами маленько постарше, морда лица багровая, с окалиной кипящего в нем спиртового пламени.

Верхние пуговки гимнастерки отстегнуты, погоны сияют, сапожки шевровые агатовым цветом налиты. И красные генеральские лампасы кровяной струей сочатся по английским бриджам.

Улыбается хитровато, пальцем грозит:

— Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!..

Очень удачно встретились мы. В коридоре, неподалеку от его кабинета. Наверное, к кому-то из замов своих заходил, анекдоты рассказывал. Веселый, еще не пьяный, но уже прилично поддавший. Времени — начало девятого вечера, зима пятидесятого года, уже сгорел в крематории безвестный бродяга профессор Лурье, но Лютостанского я еще не знаю, он сидит в бюро пропусков, выписывает своим букворисовальным почерком удостоверения чекистам, и Минька Рюмин еще только старший следователь, но уже заражен мною делом врачей-убийц, он горит и топочет от нетерпения ногами, а начальство еще не знает плана, его надо доиграть, оформить и представить в нужном виде, в подходящую минуту и в надлежащие руки.

— …Какие же у нас подвиги, товарищ генерал-полковник? Корпеем над бумажками помаленьку. Это раньше вы меня для боевых дел привлекали, а теперь я клерк. Форменных штанов от срока до срока не хватает — на стуле протираю…

Абакумов засмеялся, хлопнул меня поощрительно по плечу:

— Не прибедняйся, обормот! Я тобой доволен. Хорошо соображаешь, собачий сын, стараешься. А мастеров по автокатастрофам или внезапным самоубийствам у нас хватает. Ладно, идем ко мне, покалякаем чуток…

Обнял меня за плечи и повел к себе в приемную, которую мы называли «вагон» — бесконечно длинный зал, уставленный по стенам откидными стульями, на которых сейчас катили в будущее десятка два генералов под пристальным взором полковника Кочегарова, личного адъютанта