«Теперь мы все вместе, — вновь подумал он. — И да поможет нам Бог. Теперь действительно все начинается. Господи, пожалуйста, помоги нам».

— Как тебя зовут, парень? — спросила Беверли.

— Майк Хэнлон.

— Хочешь повзрывать петарды? — спросил Стэн, и улыбка Майка вполне сошла за ответ.

1

Как выясняется, Билл не остается в одиночестве: они все приносят выпивку.

Билл — бурбон, Беверли — водку и пакет апельсинового сока, Ричи — упаковку из шести банок пива, Бен Хэнском — бутылку виски «Дикая индюшка», а у Майка упаковка с шестью банками пива стоит в маленьком холодильнике в комнате отдыха сотрудников библиотеки.

Эдди Каспбрэк входит последним, с небольшим пакетом из плотной, коричневой бумаги.

— Что ты принес, Эдди? — спрашивает Ричи. — «Зарекс» или «Кулэйд»?[260]

Нервно улыбаясь, Эдди достает из пакета сначала бутылку джина, потом бутылку сливового сока.

В повисшей оглушающей тишине Ричи говорит: «Кто-нибудь должен вызвать людей в белых халатах. Эдди Каспбрэк наконец-то свихнулся».

— Джин и сливовый сок очень полезны для здоровья, — виноватым голосом отвечает Эдди… и все дико хохочут, звуки их веселья разносятся по затихшей библиотеке, эхом отражаются от стен, волнами прокатываются по стеклянному коридору, соединяющему взрослую библиотеку с детской.

— Валяй, — говорит Бен, вытирая слезящиеся глаза. — Валяй, Эдди. Готов поспорить, этот коктейль способствует перемещению «почты».

Улыбаясь, Эдди наполняет на три четверти бумажный стаканчик соком, не торопясь добавляет две крышечки джина.

— Ох, Эдди, как я тебя люблю! — восклицает Беверли, и Эдди поднимает голову, ошарашенный, но улыбающийся. Она оглядывает стол. — Я вас всех люблю.

— М-мы тоже любим тебя, Б-Бев, — отвечает Билл.

— Да, — кивает Бен. — Мы любим тебя. — Его глаза открываются шире, он смеется. — Я думаю, мы по-прежнему любим друг друга… Вы знаете, сколь редко такое случается?

Возникает короткая пауза, и Майк не особо удивлен, заметив, что Ричи в очках.

— Контактные линзы начали жечь глаза, и мне пришлось их снять, — объясняет он, отвечая на вопрос Майка. — Не пора ли нам перейти к делу?

Они все смотрят на Билла, как и тогда, в гравийном карьере, и Майк думает: «Они смотрят на Билла, когда им нужен лидер, на Эдди — если требуется штурман. „Перейти к делу“, до чего противная фраза. Должен ли я им сказать, что убитые, найденные тогда и теперь, не подверглись сексуальному насилию, что тела не изувечили, а частично съели? Должен я им сказать, что я заготовил семь шахтерских касок с мощными электрическими фонарями и сейчас они лежат у меня дома, одна для Стэна Уриса, который не смог пришкандыбать, как мы раньше говорили? Или, может, просто предложить им разойтись по номерам и хорошенько выспаться, потому что завтра, днем или ночью, все закончится — либо для Оно, либо для нас?»

Ничего из этого говорить необходимости нет, и причина тому — только что произнесенные слова: они по-прежнему любят друг друга. За прошедшие двадцать семь лет многое изменилось, а взаимная любовь каким-то чудом — нет. «И это, — думает Майк, — наша единственная реальная надежда».

Единственное, что действительно остается — так это довести начатое до конца, завершить процесс соединения прошлого с настоящим, свернуть полоску существования в некое подобие колеса. «Да, — думает Майк, — сегодняшняя задача — соорудить это колесо; завтра мы посмотрим, вращается ли оно, как раньше… как вращалось, когда мы выгнали больших парней из гравийного карьера и из Пустоши».

— Ты помнишь остальное? — спрашивает Майк Ричи.

Ричи отхлебывает пива и качает головой.

— Я помню твой рассказ о птице… и дымовую яму. — Улыбка расползается по лицу Ричи. — Я вспомнил об этом вечером, когда шел сюда, следом за Бевви и Беном. Такая гребаная жуть тогда…

— Бип-бип, Ричи, — улыбается Беверли.

— Ну, вы знаете, — продолжая улыбаться, он сдвигает очки вверх по переносице характерным жестом того давнего Ричи. Подмигивает Майку. — Мы с тобой, так, Майки?

Майк коротко смеется, кивает.

— Мисс Скавлетт! Мисс Скавлетт! — пронзительно кричит Ричи Голосом Пиканинни. — В коптильне становится очень уж жавко, мисс Скавлетт!

Билл смеется.

— Еще один инженерный и архитектурный триумф Бена Хэнскома.

Беверли кивает:

— Мы рыли яму для клубного дома, когда ты, Майк, принес в Пустошь отцовский альбом с фотографиями.

— Господи! — Билл резко выпрямляется. — И фотографии…

Ричи мрачно кивает:

— Тот же фокус, что и в комнате Джорджи. Только на этот раз мы все это видели.

— Я вспомнил, что случилось с лишним серебряным долларом, — говорит Бен.

Они все поворачиваются к нему.

— Я отдал остальные три одному моему приятелю, прежде чем приехал сюда, — поясняет Бен. — Для его детей. Я помнил, что был четвертый, но не мог вспомнить, что с ним сталось. Теперь вспомнил. — Он смотрит на Билла. — Мы отлили из него серебряный кругляш, так? Ты, я и Ричи. Поначалу мы собирались отлить серебряную пулю…

— Ты практически не сомневался, что нам это удастся, — соглашается Ричи. — Но в конце…

— Мы с-струсили. — Билл медленно кивает. Воспоминание естественным путем занимает положенное ему место, и когда это происходит, Билл слышит все тот же тихий, но явственный щелчок. «Мы приближаемся», — думает он.

— Мы пошли на Нейболт-стрит, — добавляет Ричи. — Мы все.

— Ты спас мне жизнь, Большой Билл, — внезапно говорит Бен, и Билл качает головой. — Спас, точно, — настаивает Бен, и на этот раз Билл головой не качает. Подозревает, что, возможно, спас, только еще не помнит как… и он ли спасал? Он думает, что, возможно, Беверли… но не помнит. Пока, во всяком случае, не помнит.

— Прошу меня извинить. — Майк встает. — У меня упаковка пива в холодильнике комнаты отдыха.

— Возьми мое, — предлагает Ричи.

— Хэнлон не пить пиво белого человека, — отвечает Майк. — Особенно твое, Балабол.

— Бип-бип, Майки, — торжественно произносит Ричи, и Майк уходит за пивом под общий добродушный смех.

Включает свет в комнате отдыха, обшарпанной, с продавленными креслами, с кофеваркой «Сайлекс», которую давно следовало отмыть, информационной доской со старыми объявлениями, сведениями о расценках и часах работы, несколькими карикатурами из «Нью-йоркера», пожелтевшими, с загнувшимися углами. Майк открывает маленький холодильник и чувствует шок, ледяной и пробирающий до костей, как бывает в феврале, когда стоит мороз и кажется, что апрель не наступит никогда. Синие и оранжевые воздушные шарики выплывают из холодильника сплошным потоком, десятки шариков, новогодний букет из шариков, и сквозь страх, сковавший сознание Майка, вдруг прорывается бессвязная мысль: «Не хватает только Гая Ломбарде с его „Испокон веку“».[261] Шарики мимо лица Майка поднимаются к потолку. Он пытается кричать, не может кричать, увидев, что прикрывали шарики, что Оно засунуло в холодильник рядом с пивом, словно на ночную закуску, которая могла потребоваться ему после того, как все его никчемные друзья расскажут свои никчемные истории и разойдутся по арендованным постелям в своем родном городе, который уже и не родной.