Когда Пьер с женою пришли в гостиную, графиня находилась впривычном состоянии потребности занять себя умственной работой гранпасьянса ипотому, несмотря на то, что она по привычке сказала слова, всегда говоримые еюпри возвращении Пьера или сына: «Пора, пора, мои милый; заждались. Ну, славабогу». И при передаче ей подарков — сказала другие привычные слова: «Не дорогподарок, дружок, — спасибо, что меня, старуху, даришь…» — видимо было, чтоприход Пьера был ей неприятен в эту минуту, потому что отвлекал ее отнедоложенного гранпасьянса. Она окончила пасьянс и тогда только принялась заподарки. Подарки состояли из прекрасной работы футляра для карт, севрскойярко-синей чашки с крышкой и с изображениями пастушек и из золотой табакерки спортретом покойного графа, который Пьер заказывал в Петербурге миниатюристу.(Графиня давно желала этого.) Ей не хотелось теперь плакать, и потому онаравнодушно посмотрела на портрет и занялась больше футляром.

— Благодарствуй, мой друг, ты утешил меня, — сказала она,как всегда говорила. — Но лучше всего, что сам себя привез. А то это ни на чтоне похоже; хоть бы ты побранил свою жену. Что это? Как сумасшедшая без тебя.Ничего не видит, не помнит, — говорила она привычные слова. — Посмотри, АннаТимофеевна, — прибавила она, — какой сынок футляр нам привез.

Белова хвалила подарки и восхищалась своим ситцем.

Хотя Пьеру, Наташе, Николаю, Марье и Денисову многое нужнобыло поговорить такого, что не говорилось при графине, не потому, чтобычто-нибудь скрывалось от нее, но потому, что она так отстала от многого, что,начав говорить про что-нибудь при ней, надо бы было отвечать на ее вопросы,некстати вставляемые, и повторять вновь уже несколько раз повторенное ей:рассказывать, что тот умер, тот женился, чего она не могла вновь запомнить; ноони, по обычаю, сидели за чаем в гостиной у самовара, и Пьер отвечал на вопросыграфини, ей самой ненужные и никого не интересующие, о том, что князь Василийпостарел и что графиня Марья Алексеевна велела кланяться и помнит и т. д. …

Такой разговор, никому не интересный, но необходимый, велсяво все время чая. За чай вокруг круглого стола и самовара, у которого сиделаСоня, собирались все взрослые члены семейства. Дети, гувернеры и гувернанткиуже отпили чай, и голоса их слышались в соседней диванной. За чаем все сиделина обычных местах; Николай сидел у печки за маленьким столиком, к которому емуподавали чай. Старая, с совершенно седым лицом, из которого еще резчевыкатывались большие черные глаза, борзая Милка, дочь первой Милки, лежала подленего на кресле. Денисов, с поседевшими наполовину курчавыми волосами, усами ибакенбардами, в расстегнутом генеральском сюртуке, сидел подле графини Марьи.Пьер сидел между женою и старою графиней. Он рассказывал то, что — он знал —могло интересовать старушку и быть понято ею. Он говорил о внешних,общественных событиях и о тех людях, которые когда-то составляли кружоксверстников старой графини, которые когда-то были действительным, живымотдельным кружком, но которые теперь, большей частью разбросанные по миру, также как она, доживали свой век, собирая остальные колосья того, что они посеялив жизни. Но они-то, эти сверстники, казались старой графине исключительносерьезным и настоящим миром. По оживлению Пьера Наташа видела, что поездка егобыла интересна, что ему многое хотелось рассказать, но он не смел говорить приграфине. Денисов, не будучи членом семьи, поэтому не понимая осторожностиПьера, кроме того, как недовольный, весьма интересовался тем, что делалось вПетербурге, и беспрестанно вызывал Пьера на рассказы то о только чтослучившейся истории в Семеновском полку, то об Аракчееве, то о Библейскомобществе. Пьер иногда увлекался и начинал рассказывать, но Николай и Наташавсякий раз возвращали его к здоровью князя Ивана и графини Марьи Антоновны.

— Ну что же, все это безумие, и Госнер и Татаринова, —спросил Денисов, — неужели все продолжается?

— Как продолжается? — вскрикнул Пьер. — Сильнее чемкогда-нибудь. Библейское общество — это теперь все правительство.

— Это что же, mon cher ami? — спросила графиня, отпившаясвой чай и, видимо, желая найти предлог для того, чтобы посердиться после пищи.— Как же это ты говоришь: правительство; я это не пойму.

— Да, знаете, maman, — вмешался Николай, знавший, как надобыло переводить на язык матери, — это князь Александр Николаевич Голицынустроил общество, так он в большой силе, говорят.

— Аракчеев и Голицын, — неосторожно сказал Пьер, — этотеперь все правительство. И какое! Во всем видят заговоры, всего боятся.

— Что ж, князь Александр Николаевич-то чем же виноват? Оночень почтенный человек. Я встречала его тогда у Марьи Антоновны, — обиженносказала графиня и, еще больше обиженная тем, что все замолчали, продолжала: —Нынче всех судить стали. Евангельское общество — ну что ж дурного? — И онавстала (все встали тоже) и с строгим видом поплыла к своему столу в диванную.

Среди установившегося грустного молчания из соседней комнатыпослышались детские смех и голоса. Очевидно, между детьми происходило какое-торадостное волнение.

— Готово, готово! — послышался из-за всех радостный вопльмаленькой Наташи. Пьер переглянулся с графиней Марьей и Николаем (Наташу онвсегда видел) и счастливо улыбнулся.

— Вот музыка-то чудная! — сказал он.

— Это Анна Макаровна чулок кончила, — сказала графиня Марья.

— О, пойду смотреть, — вскакивая, сказал Пьер. — Ты знаешь,— сказал он, останавливаясь у двери, — отчего я особенно люблю эту музыку? —они мне первые дают знать, что все хорошо. Нынче еду: чем ближе к дому, тембольше страх. Как вошел в переднюю, слышу, заливается Андрюша о чем-то, — ну,значит, все хорошо…

— Знаю, знаю я это чувство, — подтвердил Николай. — Мне идтинельзя, ведь чулки — сюрприз мне.

Пьер вошел к детям, и хохот и крики еще более усилились. —Ну, Анна Макаровна, — слышался голос Пьера, — вот сюда, на середину, и покоманде — раз, два, и когда я скажу три, ты сюда становись. Тебя на руки. Ну,раз, два… — проговорил голос Пьера; сделалось молчание. — Три! — и восторженныйстон детских голосов поднялся в комнате.

— Два, два! — кричали дети.

Это были два чулка, которые по одному ей известному секретуАнна Макаровна сразу вязала на спицах и которые она всегда торжественно придетях вынимала один из другого, когда чулок был довязан.

Вскоре после этого дети пришли прощаться. Детиперецеловались со всеми, гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли.Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шепотом приглашал своеговоспитанника идти вниз.