— Спецэффекты.

— Что это было?

— Кулик. Ищет местечка потеплее. — Он чуть было не добавил: идиот несчастный.

Джейн пристально глядела в стол, похоже было, что она боится заговорить, боится встать и уйти, боится сделать что бы то ни было. Лицо её скрывала тень, но луч света, пробившийся сквозь жалюзи, падал на серебряный гребень в её волосах. Дэну удалось найти верный тон — тон покорности и смирения:

— Думаю, дело в третьем: он всегда с нами. Между нами.

— Энтони?

— Давно знакомый совокупный призрак.

— Но ведь он и соединяет?

— Как поперечные балки соединяют фермы: чтобы те никогда не коснулись друг друга.

— Но всё, что здесь произошло, касается меня. И я глубоко тронута.

Дэн смотрел во тьму.

— Тебе не подумалось, что так будет правильно?

— Несколько раз за эти годы мне думалось, что будет правильно принять лишнюю дозу снотворного. Был такой период, как раз когда Питер отправился в Гарвард… когда мне казалось, что единственная причина, почему этого делать не стоит, — это не дать Энтони одержать победу. Я не пытаюсь оправдываться. Но тогда мне думалось, что это будет правильно.

— Но если твой инстинкт тебя тогда подвёл…

Джейн сидела у столика, сгорбившись, склонив голову, засунув руки глубоко в карманы пальто.

— В моей жизни было всего трое мужчин, из них один — ты. Конечным продуктом всех этих связей была боль. В гораздо большей степени, чем что-либо другое. В нашем с тобой случае — боль, причинённая тебе. В последнем моем… приключении — боль, выпавшая на долю мне. С Энтони… думаю, тут мы были на равных.

— А в нашем случае… разве ты не испытывала боли?

— Конечно. В те дни — да.

— И мы не подумали дать нашим отношениям хоть как-то развиться! — Она молчала. — Я никак не могу понять, почему твоё чувство вины по этому поводу должно постоянно поддерживаться. Абсурд какой-то! Почему ненависть к себе должна иметь большее значение, чем… чем то, что, как мне кажется, может ещё быть между нами?

— Это не столько ненависть к себе… скорее — сомнения в себе. Не могу с этим справиться. Если бы дело было только в том, чтобы свободно принять решение… — Она умолкла.

— Что тогда?

— Думаю, даже тогда это была бы просто мечта, от которой всё ещё живущая во мне более молодая и более эгоистичная «я» не в силах отказаться. А на деле перед тобой — женщина средних лет, которая рассуждает о преподавании, строит простенькие маленькие планы, собираясь найти себе занятие и делать людям добро, и, едва успев выговорить красивые слова, втайне сомневается в своей способности осуществить всё это.

— Почему бы нам не бороться с этими сомнениями вместе? Прожить их вместе?

В нём нарастало разочарование: то, что их разделяло, стояло между ними стеной из стекла. Только стекло было небьющееся.

— Дело не в тебе. Поверь мне. Я знаю — ты человек добрый и мягкий, умеющий многое понять… — Помолчав, добавила: — Если мне и нужен кто-то, так это кто-то совсем новый, может быть, и не добрый, и не мягкий… кто-то, способный увести меня подальше от моего старого мира, заставить забыть прошлое. А не возвращать меня назад, в самое сердце этого прошлого.

— Знаешь, я слишком долго прожил в изгнании, чтобы поверить в такую чепуху. Нельзя забыть своё прошлое. Старые миры никуда от нас не уходят. Не получается.

— Я не пытаюсь оправдывать себя.

— Это какое-то извращение.

— Я понимаю, что всё это звучит именно так. Да так оно и есть.

Мысленно он ходил и ходил по кругу, пытаясь отыскать калитку в стене.

— Ты пыталась уйти, найти выход вовне, не в себе самой. Это не сработало. А я и пытаться не стал. Что сближает нас гораздо больше, чем ты воображаешь. — Дэн помедлил немного и снова заговорил. — Ты не должна говорить о моём так называемом успехе так, будто разница между нами именно в этом. Я понимаю, ты говорила сегодня днём от чистого сердца, но это всё равно оскорбляет, Джейн. Оскорбляет всё то, во что мы все когда-то верили. И по-прежнему пытаемся верить — каждый по-своему. Когда я приуменьшаю значение этого — ладно, пусть это «некая форма привилегированного пессимизма». Но я-то знаю, как интеллектуальное сообщество судит о таких, как я, и ты это тоже знаешь. — Он замолк, ожидая, что она заговорит, но она промолчала. — Ты всё время говоришь так, будто ты стала совсем другой, совершенно изменилась. Не могу даже передать, насколько неизменным осталось то, что я в тебе больше всего любил. В ту ночь в Оксфорде, когда Энтони покончил с собой, оно вдруг явилось мне снова. И было всё время с нами, пока мы плыли по Нилу. И сейчас оно здесь. — Ему как-то удалось снова ей улыбнуться. — По правде говоря, я ни с кем другим не смог бы говорить так, как сейчас с тобой. Ни с кем на свете. — И добавил: — Потому что знаю, никто другой и не понял бы. — Джейн по-прежнему смотрела в стол. Он опять подождал, и опять она не захотела ничего сказать. — Это для тебя никакого значения не имеет?

— Это имеет для меня такое значение, что я начинаю испытывать всё более острое чувство вины.

— Я не хотел спровоцировать новое обострение.

Снова воцарилась тишина. Что-то слышалось в её ответе… чуть заметный печальный упрёк, искренняя мольба о прощении, просьба о том, чтобы он… не было в языке общепринятого глагола, чтобы выразить это… «подолготерпел» её.

— У тебя было столько свободы, Дэн. Ты выбираешь тюрьму как раз тогда, когда я стремлюсь из неё вырваться.

— Милая моя девочка, вся моя свобода свелась к тому, что я оказался где-то посреди пустыни. Ты сама увидишь. Она вовсе не ведёт на остров Китченера.

— Где ни ты, ни я не смогли бы на самом деле жить. Увы.

— Тогда давай вычтем всю эту романтическую чепуху. Но почему это должна быть тюрьма?

— Потому что любовь — тюрьма.

Он улыбнулся в темноте.

— Значит, если бы я любил тебя не так сильно, моё предложение было бы более приемлемо?

— Я вовсе не так независима, как ты вообразил. Поэтому чувствую, что мне следует держаться за то немногое, чем обладаю.

Дэн откинулся на стуле и скрестил руки на груди.

— Знаешь, я иногда думаю, что на самом деле тебе так и не удалось отпасть от веры.

— Почему ты это говоришь?

— Самоотречение и безбрачие как путь к совершению добра?

— Самоотречения требовал совсем другой путь. — Она долго искала слова, наконец нашла: — Если бы всё, что мне нужно, было — закрыть глаза и почувствовать себя защищённой…

— Господи, да этот образ никуда не годится! Меньше всего мне хочется, чтобы ты глаза закрыла. Ты забываешь, что рыцарь тоже в беде, не только прекрасная дева. — Он понимал, что её молчание не было знаком согласия, что именно в этом она более всего тверда. Он снова подался вперёд. — Мужчинам вроде меня не так уж трудно найти в женщинах объект сексуальных — или даже интеллектуальных — игр. То, что я ищу в тебе, — совсем другое, оно кроется у тебя внутри, в твоём существе, оно существует и во мне, и где-то между нами; это делает такую полужизнь-полулюбовь невозможной. И решает здесь не разум, Джейн. Дженни Макнил прекрасно знает, что её используют, она говорит об этом открыто и объективно, как… как свойственно умным девочкам её поколения. С жестокой откровенностью говорит о том, каким представляюсь ей я. И позволяет и дальше её использовать. При этом мне отводится роль участника интересного опыта. Если пользоваться терминами твоей новой веры, она и я — мы оба как бы материализуем друг друга. Становимся литературными персонажами. Забываем, как это — видеть друг друга целиком. Приходится выдумывать роли, играть в игры, чтобы не видеть пропасти, нас разделяющей. Встретив тебя снова, я вдруг увидел всё это, понял, что было неправильно с самого начала, почему ты — единственная женщина, способная увести меня от всего этого. — Он перевёл дух. — На самом деле я и не ожидал, что ты скажешь «да». Но все последние дни у меня было ощущение, что мы с тобой ведём себя, как создания кого-то — или чего-то — другого, чуждого нам обоим. Так вести себя всегда было неправильным с точки зрения наших прошлых ожиданий и взглядов. Говорить не то, что на самом деле думаешь. Судить не по собственному разумению. Я просто хотел дать нам обоим хоть какой-то шанс. Вот и всё.