– Я и не спросил, может, тебе водки?

– Все равно, Иван Михайлович, – хмуро усмехнулся Белов, – я давно не пил…

– Ну да, – Макаров поднял рюмку. – С возвращением в ряды товарищей!

Выпили. Закусывали. Макаров тут же сунул в рот папиросу:

– Тут за тебя целая битва была. Они громкое дело затевали, многие пошли бы… вон, повариху мою и ту допрашивали… Я в Москву летал, ты министру нашему понравился… – начальник пароходства посмотрел пристально. – Ты, капитан, крепким мужиком оказался! Если бы оговорил нас, все сидели бы! Били же тебя?!

Сан Саныч смотрел тревожно.

– Что молчишь?

– Били, – кивнул, – вы откуда знаете?

– Начальник УМГБ по Красноярскому краю снят. Твой следователь понижен в звании и должности и переведен куда-то, чуть ли не на Диксон. Там много голов полетело, знаешь, как это у них бывает! Давай выпьем, нам просто повезло, чего уж там! – Он плеснул рюмку в рот. – Они на тебя как на молодого партийца и орденоносца главную ставку делали. Ты на суде должен был раскаяться и главным обвинителем выступить.

– Я этого не знал.

– Я смотрел твое дело. Начальником Управления назначен мой однокашник по училищу. Подгозин Федор Иванович. Ты что завял?

– Я? Ничего.

– Вспоминать не хочется? Крепко досталось?

Сан Саныч только мотнул головой, все думая о чем-то.

– Выпей, что ты?

– Они меня обоссали! – тихо выдавил сквозь зубы.

– Что? – не поверил Макаров.

– Избили так, что я ничего не соображал… и обоссали. Я на полу лежал…

– Вот, блядь, скоты! Это кто? Антипин этот?!

Сан Саныч мотнул головой.

– А кто? Надо заявление писать! Надо найти, кто это сделал!

Белов поднял тоскливый взгляд на своего начальника.

– Не хочешь?

– Не верю! – Белов влил в себя спиртное, подышал и прикурил папиросу. – Не верю я больше, все так запутано… это страшнее, чем моча.

– Кому не веришь?

Белов молчал, сосредоточенно затягиваясь куревом.

– Никому, – он твердо посмотрел на Макарова. – Все фальшивое.

– А мне веришь?

– Я не про вас.

Макаров хотел сказать что-то еще, но не стал. Сидел, напряженно постукивая кулаком по столу. Потом заговорил почти спокойно:

– Трудная нам с тобой, Сан Саныч, жизнь выпала. Врагу не пожелаешь, а мы как-то умудряемся ее любить. Нас через сто лет изучать будут. Как особую породу людей. Породу, которая хотела сделать хорошо – всех, весь мир новой дорогой осчастливить! А делала, как получалось… Они через сто лет будут думать, как мы могли так криво жить?! Пальцем на нас будут показывать – боком, мол, ходили да раком, черное называли белым, подлецов героями, а героев уничтожали, как врагов. Да еще следили друг за другом! И будут правы… – Он помолчал и добавил: – А мы еще как-то живы. Работаем, улыбаемся, водку вот пьем… У меня жена в лагере. Семь лет уже. Как я живу?!

Сан Саныч глянул с удивлением.

– Меня не смогли, ее взяли, чтобы тявкал поменьше. Трудно там?

Сан Саныч молчал, пожал плечами:

– Трудно бывает, когда ты что-то сделать можешь… Последний раз меня в ШИЗО посадили, мороз в камере, а у меня сил уже нет. Ничего уже не хотел, лег на ледяной пол и улыбаюсь, радуюсь, как будто к Богу, к его груди прислонился. Сейчас остыну, думал, и больше уже не встану.

– Ты что, в Бога поверил?

– Не знаю.

– И чем кончилось?

– Не помню, в медпункте очнулся.

– Сильно голодал? – Макаров разлил по рюмкам. – Кожа да кости…

– Все время, даже во сне жрать хотел… этого вы не поймете… – Сан Саныч выпил, сморщился и заговорил нервно. – Там все бессмысленно, вот что страшно! Из Игарки – сорок километров по морозу пешим этапом! Зачем? Вон машины стоят! Нет. Пешком! Без сил, голодные, сзади трактор с санями, так на них конвой и блатари едут. В карьере – никакой техники! Кирка да лопата! И есть норма выработки, и хлеб дают по выработке. Зачем все это? Ради какой идеи?! Люди, которые здесь хотели работать, очень хотели, там не хотят совсем! Их заставляют! Потом – кормят или не кормят, бьют…

– Ты что же, в обычном лагере сидел?

– Бывают и хуже, дело не в лагере… Там люди в скот превращаются! – Сан Саныч замолчал, посмотрел на Макарова, понимает ли. – Начальство издевается, как над скотом, между лагерниками отношения не лучше, блатные не работают, заставляют работяг за них пахать… с подростками спят открыто. Эти ребятишки… они в пятнадцать-шестнадцать лет уже не люди. В лагере все уродует – я сам видел, как двое обычных работяг, не блатных, а самых обычных мужиков, собаку… понимаете? В смысле… ну, пялили ее… над ними только посмеивались. Люди сами опускаются до положения скота!

Сан Саныч сморщился брезгливо. Взял было папиросу, но положил.

– Я это по себе знаю, там ведь ничего человеческого. Убивать, воровать – можно, надзиратели сами наводят, чтобы для них тащили! Товарища оболгать? Вот бумага, пиши! И хлеба дадут, и накормят за твою ложь на другого! Там все людские законы отменены, а человек без них не может быть человеком! Не выдерживает человек, Иван Михайлович!

– Ты сейчас Христовы заповеди перечислил.

– Что? – не понял Сан Саныч.

– Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… там все это есть.

– А вы, что же, веруете? – в глазах Сан Саныча блеснул огонек любопытства.

– Не знаю. Да нет, конечно. Я убежденный коммунист… – Макаров вдруг склонился к Сан Санычу и зашептал: – Я за жену молился, она у меня верующая. Есть такая молитва короткая: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного!» Батюшка один научил – Иисусова молитва называется. Вот я и твердил ее, как проклятый, по пятьсот раз в день, пока письмо не пришло. Долго от нее ничего не было… – Макаров будто в себя приходил, застеснялся сказанного.

– Я тоже… о смерти просил, сначала в тюрьме, потом в лагере. Унижения пережить трудно… Может, это и не молитвы совсем… – Сан Саныч говорил тихо, уткнувшись взглядом в стол, хлебные крошки машинально и тщательно собирал, скатывал в мякиш и отправлял в рот, жевал вдумчиво. – Я и сейчас не знаю, как буду людям в лицо смотреть. Не выдержал я той жизни.

– Ну-ну, не наговаривай на себя! Давай выпьем, чтобы все это кончилось когда-нибудь.

Катер стоял на якоре недалеко от берега, слышно было, как шелестит, ластится к борту енисейская волна, автомобильный клаксон пикнул вдали на берегу, в носовом кубрике негромко играл радиоприемник. Макаров налил полную рюмку, выпил молча, закурил:

– Тебе бы забыть все это… – он замолчал, тяжело о чем-то думая. – Иначе с ума сойдешь или наделаешь чего.