Он пришел к ним на следующее утро. Валентин куда-то ушел, Коля спал, они сели с Асей на крылечке. Сегодня оба чувствовали себя полегче. Стеснялись, но смотрели друг на друга. Ася рассказала о матери, о сестре, вспомнила общих знакомых. Рассказала и об их жизни у Романова. Говорила от стеснения, больше хотелось посидеть с ним молча, просто прислониться. Ей казалось, так у них раньше и было, но возможно и не было, – она ясно видела, что не отличает Горчакова настоящего от того, кто долгие годы жил только в ее воображении.

Они могли бы говорить о Севе. Ей этого хотелось, но она не могла. А он не спрашивал. Они замолчали.

Ермаково давно проснулся и снова зажил своей обычной вольно-лагерной летней жизнью. На Енисее гремел пустым металлическим трюмом какой-то лихтер, буксиры гудели, на лесозаводе рокотали трактора, машины поднимали пыль с деревянной дороги. По радио у соседей звенела бодрая комсомольская песня.

Ася сидела, опустив голову, перебирала платье на коленях и о чем-то думала, он осторожно рассматривал ее. В темных блестящих волосах почти не было седины, это была все та же Ася, только очень повзрослевшая, очень худая… и все такая же крепкая. Она всегда была внутренне очень сильна. Он рассматривал ее, как рассматривают постороннего человека. Он все еще не понимал, что это она и что она здесь, в Ермаково.

– Что же будем делать? – Горчаков хотел оживить молчавшую рядом женщину. Женщину, потерявшую ребенка.

– Мне не надо было приезжать…

– Наверное, нет… это место опасно для вас.

Ася едва заметно кивнула, соглашаясь с чем-то, заговорила тихо:

– Ты прав, конечно, я сделала страшную ошибку. Я не обижаюсь, что ты нас прогоняешь… – она вздохнула и продолжила, будто сама с собой говорила: – Хотела, чтобы ты их увидел… это была большая глупость. Никогда не прощу себе… – она застыла, замолчала, хмурясь и удерживая слезы. – Мальчишки тоже любили тебя, они хотели к отцу, и я радовалась. Это же очень простая радость, когда дети любят своего отца… – Ася повернулась на Горчакова. – Сева был необычный…

– Расскажи о нем, – Горчаков от неловкости вытряс папиросу из пачки.

Ася молчала, покачала головой.

– Коля проснется, посмотришь фотографии, я не смогу рассказать. – Она судорожно вздохнула, потом прошептала, отвернувшись: – Я так много с тобой разговаривала, пока тебя не было. Ты был другим…

Горчаков прикурил, погасил спичку:

– Я предупреждал тебя.

– Да, помню, главная мысль в последних письмах, что ты мертвый и ничего уже не надо!

– Это не мысль, это правда, Ася! – Горчаков спокойно изучал ее сквозь очки. – Я отказался от писем, потому что мне уже не выбраться отсюда. Зачем ты приехала? Здесь не место человеческим отношениям!

– Я тебя просто любила. Да и сейчас, наверное, люблю…

В домике загремел рукомойником Коля. Ася прислушалась и продолжила торопливо:

– Мы тебя любили, я все рассказала мальчишкам, и мы были хорошей, любящей семьей все это время. Ты, я и они – семьей! Одним целым!

Горчаков молча курил. В ее голосе был тяжелый упрек. На Енисее, отходя от пристани, протяжно заревел пароход, ему ответили на разные голоса.

На крыльце в одних трусах возник Коля:

– Доброе утро! Я решил каждое утро обливаться холодной водой!

Ася улыбнулась, это было не в первый раз. Горчаков вспомнил особиста Иванова, тот тоже обливался.

– Пап, ты когда-нибудь обливался?

– Нет, – уверенно мотнул головой Горчаков.

– А когда был геологом?

– Нет. Я спать любил…

– Ну что ты на себя наговариваешь? – не согласилась Ася. – Всегда рано вставал.

– Пойду на озеро! Кто со мной?

– Полотенце возьми!

– Не надо, тепло! – Коля убежал, бренча пустым ведром.

Горчаков смотрел ему вслед и растерянно улыбался.

– Он назвал меня «папа»! Взял и назвал – очень странно!

– Что же странного, они все время так тебя называли.

– Да?!

Калитка отворилась, с двумя большими авоськами вошел Валентин. Заругался негромко:

– Николаич, ты как маленький! Чего на крыльце вместе сидите? Зайдите в дом!

Ася стала убирать постели, Валентин поставил покупки на стол.

– Пойдем покурим! – позвал Горчакова.

Они вышли и направились к озеру.

– Ты извини, Николаич, что лезу к тебе, но что-то ты не то… – Валентин хмуро глянул на свою папиросу. – Я думал, обрадуешься… они к тебе ехали! А ты?! Вот, черт, кто эти папиросы придумал?! «Спорт», ети иху мать! Чего туда напихали?

– «Беломора» не было?

– Не было, я этого говна десять пачек взял… – Валентин в досаде чиркнул спичкой, раскуривая погасшее курево. – Ты совсем с ними неласковый! Как чугуняка, ей-богу! Она сегодня всю ночь не спала…

– Валя, ты о чем? Хочешь, чтобы они тоже жили этой жизнью? Возле лагеря?!

– А я ее понимаю! – уперто нахмурился Романов. – Если бы не моя малышня, уехал бы к Мишке, пешком бы пошел, только чтобы рядом с ним быть!

– Ты – отец!

– И ты отец!

– Ну какой я отец? Шестнадцать лет в лагере! Я вообще не знаю, что это такое.

– Это не важно! Они полгода к тебе ехали, да с малым еще случилось… Ася твоя… – Валентин замолчал и шел некоторое время сосредоточенно глядя под ноги. – Всей душой она к тебе! Ты этого не понимаешь… Я так думаю, сколько отпустит вам Господь, столько и ладно. Ты ее снова полюби! Она тебе детей везла, а ты мысли умные высказываешь! – Он в сердцах бросил в кусты погасшую папиросу, а за ней и всю пачку. – Дай твоего «Беломора»!

Валентин остановился, прикурил, не с первого раза, сунул в карман спички:

– Могу твою Асю с Колькой забрать к себе на остров. Будешь приезжать, когда сможешь…

Горчаков поморщился в досаде:

– Я сегодня тоже не спал, Валя! Ничего не придумал!

– Ты что же, не любишь ее?

Горчаков долго шел молча, остановился:

– У меня ближе нет никого, но… – он сокрушенно затряс головой, – она думает, что приехала ко мне, а не к бесправному зэку! И не слышит ничего, в таком горе… – он опять остановился. – Вот сын погиб… Она его грудью кормила, он рос на ее глазах, а я его даже не представляю себе.

Выбрались на берег озера, сырая тропинка вдоль воды вела к бревну, возле которого стояло Колино ведро для обливанья. Валентин шел за Горчаковым, о чем-то напряженно думая, вздыхал с кряхтеньем:

– Погоди, Николаич, раз уж такой разговор… – Валентин остановился. – Про свое хотел тебя спросить. – Он вздохнул шумно, не решаясь начать. – Помнишь председателя этого, Шульгу, ты его видел как-то… Угробил я его, грешник, в проруби… – Валентин замолчал, глядя, как сапоги погружаются в черную жижу. Поднял голову, строго прищурившись: – Ну вот, значит, так… Было за что, да он, сволочь… по ночам я его стал видеть – держу его в проруби, так вот, руку по самое плечо запустил, а он хватается за тулуп, за лед, руками бьется и на меня смотрит. Вот такие глаза вижу! Сквозь воду! Понимаешь? Проснусь, и кажется, будто ребятенка топлю неразумного… даже и днем иногда вспомню!