работал над романом о Мольере. После неудачи с романом, 18 мая 1933 года Булгаков заключает с Ленинградским мюзик-холлом договор на «эксцентрическую синтетическую трехактную пьесу, название которой не установлено», с обязательством сдать ее не позднее 15 октября (ИРЛИ, ф. 369). «Все лето, я уж догадываюсь, – писал он П. С. Попову на следующий день, – буду сидеть на Пироговской и писать комедию (для Ленинграда). Будет жара, стук, пыль, нарзан» (ГБЛ, ф. 218, 1269.4). 26 мая были сделаны первые заметки по пьесе «Блаженство», и она была оставлена – до декабря. В десятых числах июля Булгаков с женой уехал в Ленинград – в связи с гастролями МХАТа, проявившего намерение включить «Бег» в план своих постановок. Пробыв там десять дней, Булгаков вскоре писал В. Вересаеву уже из Москвы: «В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю» (2 августа 1933 года, авторская копия; ИРЛИ, ф. 369). Это – первое документальное свидетельство нового возвращения Булгакова к роману.

В тетради, где была начата эта редакция, на первом листе стоит, однако, дата «1932». Осенью 1969 года Е. С. Булгакова вспоминала, что автор обратился к роману именно в этом году – еще во время первой их совместной поездки в Ленинград. Когда он сообщил ей об этом намерении, она возразила: «Но ведь черновики твои в Москве – как ты будешь писать?» – и услышала в ответ: «Я все помню».

Вопрос о том, 1932 или 1933 годом датировать начало новой редакции, мы полагаем еще не решенным, хотя и склоняемся к более ранней дате (не ранее сентября – не позднее декабря 1932 года) и в дальнейшем изложении исходим из нее.

Третья редакция, к рассмотрению которой мы приступаем, стала первой полной редакцией романа. Новая тетрадь была начата сразу с 1-й главы – без предварительных набросков, и начальные страницы оставляют впечатление беловой редакции, писанной с чернового текста. Между тем такого текста перед глазами писателя, вернее всего, не было, и не только потому, что он начал работу вне Москвы: порванные первоначальные редакции были неудобочитаемы и непригодны для работы, наброски 1931 года – отрывочны. О более полных черновиках, какими автор мог бы воспользоваться, нам ничего не известно. Скорее всего, к 1932 году замысел, как это вытекает и из приведенного свидетельства Е. С. Булгаковой, настолько оформился, что Булгаков, в том состоянии душевного подъема, в каком находился он этой осенью, писал быстро, почти без помарок, по видимости – как бы без усилий.

На первом листе – новые варианты названий романа: «Великий канцлер. Сатана. Вот и я. Шляпа с пером. Черный богослов. Он появился. Подкова иностранца» (ср. с самым ранним названием). Второй и последний варианты подчеркнуты – как наиболее подходящие. Сверху вписано: «Фантастический роман» – указание на жанр, а возможно, и еще один вариант названия (ср. позже – «Театральный роман»). С 63-й страницы авторской пагинации роман пишется под диктовку – рукою Е. С. Булгаковой (6.5). На странице 55 – еще несколько вариантов заглавия: «Он явился. Пришествие. Черный маг. Копыто консультанта».

Вскоре роман был, по-видимому, вновь оставлен – ради срочной работы над биографией Мольера. До 1 сентября 1933 года (начиная с этого числа автор время от времени датирует прямо в рукописи ход работы) было написано всего семь глав: «Никогда не разговаривайте с неизвестными», «Погоня», «Дело было в Грибоедове», глава без названия (о пробуждении Степы Лиходеева), «Волшебные деньги» и еще две главы без названия – Римский и Внучата (будущий Варенуха) и вечер Воланда. Роман двигался еще в фабульных границах 1929 года. Следующее обращение к рукописи – 6 октября. Далее работа пошла почти без перерывов, по большей части ежедневно, когда по одной – по две, а когда по девять страниц в день, и так вплоть до 16 ноября. К этому дню написано было 506 страниц – три с половиной толстых тетради.

Что представлял собой роман, возникавший почти в буквальном смысле из пепла осенью 1933 года?

Вторая тетрадь новой его редакции открывалась главой «Приключения дяди Берлиоза», дважды начатой и оставленной (6.6, л. 4 и л. 10–11). Вместо нее была начата глава с гротескной сценой обсуждения списков писательского жилищного кооператива (л. 4 об. – 9):

«Взревело так страшно, что председатель изменился в лице. Жалобно тенькнул колокольчик, но ничего не помог.

В проход к эстраде прорвалась женщина. 〈…〉

– Я! – закричала женщина, страшно раздирая рот, – я – Караулина, детская писательница! Я! Я! Я! Мать трех детей! Мать! Я! Написала, – пена хлынула у нее изо рта, – тринадцать детских пьес! Я! Написала пять колхозных романов! Я шестнадцать лет не покладая рук… Окна выходят в сортир, товарищи, и сумасшедший с топором гоняется за мной в квартире… И я! Я! Не попала в список. Товарищи!

Председатель даже не звонил. Он стоял, а правление лежало, откинувшись на спинке стула.

– Я! И кто же? Кто? Дант, учившаяся на зубоврачебных курсах, Дант, танцующая фокстрот, попадает в список одной из первых. Товарищи! – закричала она тоскливо и глухо, возведя глаза к потолку, обращаясь, очевидно, к тем, кто уже покинул 〈этот〉 волчий мир скорби и забот. – Где же справедливость?!

И тут такое случилось, чего не бывало ни на одном собрании никогда. Товарищ Караулина, детская писательница, закусив кисть, на коей сверкало обручальное кольцо, завалилась на бок и покатилась по полу в проходе, как бревно, сброшенное с платформы.

Зал замер, но затем чей-то голос грозно рявкнул:

– Вон из списка!

– Вон! Вон, – загремел зал так страшно, что у председателя застыла в жилах кровь.

– Вон! В Гепеу этот список! – взмыл тенор.

– В Эркаи!

Караулину подняли и бросили на стул, где она стала трястись и всхрипывать. Кто-то полез на эстраду, причем все правление шарахнулось, но выяснилось, что он лез не драться, а за графином. И он же облил Караулиной кофточку, пытаясь ее напоить» (6.6, л. 5–6).

Глава не была закончена и не входила в последующие редакции.

Со следующего листа продолжена авторская пагинация предыдущей тетради. Закончена глава о вечере в Варьете; 8-я глава – «Замок чудес» – отдана истории Босого. Она занимала семьдесят с лишним страниц, но была позднее почти целиком вырезана автором из тетради. Уцелели только четыре страницы: сон (?) Босого, в котором он попадал на окраину города: «Вовсе не потому, что москвич Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, – лишить свободы» –