«кошмар в пиджаке и полосатых подштанниках»), который не давал себя обойти и даже «заслонял солнце» автору московских фельетонов и рассказов начала 1920-х годов (ср. об этом ранее). Впервые у Булгакова ряд «мучающий» и «низкий» оказывался соотнесенным с рядом «высоким» в пределах одного произведения, они обнаружили свою взаимозависимость, находили наконец новое согласие. Два тематических комплекса, попеременно получающих перевес в творчестве писателя, – сила людей и обстоятельств (тема, обращенная преимущественно вовне) и личная вина, влекущая за собою мучительную рефлексию и мечту об искуплении (то есть тема, обращенная вовнутрь), на этом этапе третьей редакции романа впервые сплетались – посредством мотива милосердия, привнесенного Маргаритой последних глав: «– О, как мне жаль его, о, как это жестоко! – заломив руки, простонала Маргарита» (7.1, л. 41 об.), «– О, пощадите его, – попросила Маргарита» (л. 42). Этот мотив порожден не в самые годы работы автора над данными главами, а много раньше, и обращен не только вовне. Напомним навязчивый сон героя «Красной короны»: «В гостиной было светло от луча, что тянулся из глаз, и бремя угрызения растаяло во мне. Никогда не было зловещего дня, в котором я послал его, сказав ему: „иди“, не было стука и дымогари. Он никогда не уезжал и всадником он не был. Он играл на пианино, звучали белые костяшки, все брызгал золотой сноп, и голос был жив и смеялся». И через семь лет едва ли не тот же сон – в неоконченной повести «Тайному другу», где герою тоже является во сне убитый брат: «Несмотря на то что грудь его была прострелена и залеплена черным пластырем, я от радости стал бормотать и захлебываться». А через десять лет после этого, уже в печатной редакции романа, тот же (в аспекте нашего рассмотрения) сон видит Пилат («Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге»). Последние фразы «Красной короны» фиксируют бесконечность угрызений и тщету мечты об искуплении («Не тает бремя. И в ночь покорно жду, что придет знакомый всадник с незрячими глазами 〈…〉 Да, я безнадежен. Он замучит меня»). Но возглас Маргариты в конце романа: «Пощадите его!» – предвосхищал разрешение неразрешимого бремени. Вина же – в мгновенной ли трусости, губящей собственную судьбу, в прямом ли убийстве, – мотив, отозвавшийся почти в каждом из произведений Булгакова и с годами все более усложнявшийся, – оказывалась теперь поделенной между Пилатом и Мастером – героями столь разными, но сближенными мечтою об искуплении и покое.

Сохранилась тетрадь с началом новой, четвертой редакции, доведенной до 5-й (незаконченной) главы, – 60 листов текста, далее половина тетради оставлена чистой. Только на листе 74 – название главы 6-й, «Степина история», а на листе 88 – главы 7-й, «Волшебные деньги» (7.4). Тетрадь эта датируется либо второй половиной 1936 года, либо 1937 годом. Перед нами, несомненно, начало самостоятельной редакции (а не варианты отдельных глав), по каким-то причинам оставленной автором. В ней Булгаков вернулся к раннему, предшествующему третьей редакции построению: история Пилата и Иешуа вновь перенесена была к началу романа и составила 2-ю главу – «Золотое копье». И снова работа над романом была остановлена.

В 1937 году она была начата заново. На титуле появилось название: «Князь тьмы» – и даты: «1928–1937» (7.5, л. 1). На этот раз написано было тринадцать глав – примерно треть романа. Эта, пятая редакция, оставшаяся незаконченной, составила две тетради – 299 страниц рукописного текста (7.5–6) – и обрывалась на главе «Полночное явление» следующими словами: «…и знала об этом романе только одна женщина. Имени ее гость не назвал, но сказал, что женщина умная, замечательная…» (7.6, с. 298–299).

В один из моментов наиболее обостренных поисков выхода из сложившейся литературно-биографической ситуации Булгаков, как можно судить по записям в дневнике Е. С. Булгаковой, принимает решение вновь вернуться к «роману о дьяволе» – затем, чтобы непременно завершить его и представить для печати. Он видит в этом наиболее важный и решительный литературный шаг. Ради этого он оставляет, среди прочего, «Театральный роман» – на середине, неожиданно и, как оказалось, навсегда.

Итак, в том же 1937 году роман еще раз был начат заново – как мы предполагаем, осенью. На титуле впервые появилось название, ставшее окончательным, – «Мастер и Маргарита»; вновь поставлены даты «1928–1937». Теперь автор больше не оставлял работу – она становится главной в течение всего последующего года.

Ежедневно занятый служебными своими обязанностями в Большом театре – не только писанием отзывов на либретто разных авторов, но и напряженным участием в репетициях, – постоянно озабоченный судьбою своих либретто, Булгаков систематически продвигает шестую редакцию романа, главу за главой. Роман расширялся; в него, как в воронку, втягивались излюбленные мотивы и картины. Так, панорама большого и разноликого города на закате из гоголевского «Рима» оказалась необычайно творчески заразительной для Булгакова. Дважды пытался он ввести ее в свои сценарии «Мертвых душ», оба раза это не удавалось, он восклицал в письмах: «И Рима моего мне безумно жаль!» (письмо к П. С. Попову от 7 мая 1932 года, ГБЛ, ф. 218, 1269.4), – и наконец ввел близкие по строению панорамы в последние редакции собственного романа, сделав их повторяющимися и композиционно выделенными элементами: они начинают и заканчивают главы (Воланд, оглядывающий город с высоты «одного из самых красивых зданий в Москве»), приобретая особый вес к концу романа (прощание Мастера с городом).

Менялся тон повествования. Исчезали черты того «неумелого» рассказчика первой редакции романа, который брался за перо, мучимый сомнениями в том, что сумеет связно передать события, – рассказчика, очень уважающего Кондрата Васильевича, начальника 115-го отделения рабоче-крестьянской милиции, и заслужившего, однако же, его «нерасположение» за то, что слишком много внимания уделяет этому делу, которым и без него есть кому заняться. От этой повествовательной позиции остались лишь отдельные островки, явно чужеродные «новому» повествованию.

Определилась и композиция – роман в романе. Как в зеркалах, поставленных друг против друга, в романе, дописывавшемся глава за главой зимой и весной 1938 года, он же сам и отражался. Роман о Пилате и Иешуа сообщался не сразу, не в виде единой вставной новеллы. Его развертывание сопровождается иллюзией «дописывания» на глазах читателя: начало было рассказано Воландом во 2-й главе, продолжение снилось Иванушке – в главе 16-й «На Лысой горе (Казнь)», конец его читала Маргарита, когда рукописи романа возвращены были автору («Погребение»). Сам Мастер к книге, написанной им, уже не был причастен и прикладывал к ней свою руку только в конце того романа, который повествовал о нем самом, – в ответ на возглас Воланда: «давайте конец! Пора!» (7.12, с. 1055).

Идея «романа в романе» родилась, как было нами показано,