более приобретает вид набросков, беглых наметок, чередующихся то с большими пропусками текста, то с вырванными страницами. Перед нами следы стремления автора быстрее закрепить хотя бы самые общие очертания уже уяснившегося ему целого.

Глава 20-я, которая должна была рассказать о погребении Иешуа и убийстве Иуды, обозначена только началом фразы: «Когда туча накрыла…» (с. 536) – далее вплоть до страницы 554 листы оставлены чистыми, а страницы 555–588 исписаны, но вырваны; удается различить, что речь идет о Воланде, о квартире № 50 и лестнице, мелькают имена Босого (в связи с Лубянкой), Коровьева, Степы. Идет работа над концом романа, в общих чертах ясным автору еще в октябре 1933 года: «День 26. VI. Возвращение Степы. Выпуск Босого. 19. Следствие у Иванушки. 20. Бой с Воландом. Город горит. К вечеру самоубийство. 21. Полет. Понтий Пилат. Воскресенье» («Разметка глав романа»). Можно разобрать начало названия главы «Гор[од горит]», обрывки фраз о том, как к дому № 10 подкатила закрытая машина. Вообще в декабре 1933 – начале 1934 года работа над романом, как показывают рукописи, шла неровно, толчками, и 1 февраля 1934 года на сцене в Торгсине (с. 589–597) была остановлена вовсе. Только 12–15 июля 1934 года начата тетрадь с новой пагинацией, озаглавленная «Окончание» (7.1).

Начата она была продолжением главы с приключениями Коровьева и Бегемота. В следующей главе Воланд и его свита появлялись на веранде дома, в котором легко узнается дом Пашкова – здание Государственной библиотеки, затем поднимались на крышу, спускались по внутреннему ходу в читальный зал и, выйдя мимо дежурной в Ваганьковский переулок, уходили к Москве-реке.

В этой редакции Воланда с его свитой встречал на Воробьевых горах «фиолетовый всадник»; он и передавал Воланду «волю пославшего» о дальнейшей судьбе поэта:

«Лицо того, печальное и темное, было неподвижно, шевелились только губы. Он шептал Воланду.

Тут мощный бас Воланда разлетелся по всему холму.

– Очень хорошо, – говорил Воланд, – я с особенным удовольствием исполню волю пославшего. Исполню» (7.1, с. 34).

Воланд посылает Азазелло к любовникам; отравление их происходит примерно так же, как и в конечной редакции. Начинается полет (Маргарита летит на метле, а поэт – на плаще Азазелло), который сопровождается картинами пожаров внизу, в городе, зрелищем гибнущих людей; Маргарита спасает с балкона горящего дома маленького мальчика.

«Милосердия! Милосердия!» – так названа в «Окончательной разметке глав» эта глава; гибель людей, попавших помимо их воли и вины в катастрофические обстоятельства, льющаяся кровь, ни «разъяснить», ни искупить которую невозможно, исторгает у поэта лишь один возглас: «Милосердия!» Мотивы этой главы обнаруживают прямую близость к раннему творчеству Булгакова; само зрелище катастрофы повторяет картины случайной гибели мирных людей во время уличных перестрелок в рассказе 1920 года «Дань восхищения» (см. о нем в нашем сообщении в «Вопросах литературы», 1973, № 7, с. 236–237, с опечаткой – «День восхищения»). В начале следующей главы все трое пережидают грозу в пустом зале Большого театра (с. 56–57, глава далее не продолжена), новая глава – встреча с Воландом на Москве-реке; погоня на аэропланах и судах, люди в противогазах, губительный свист Бегемота, а затем Коровьева, прекращающий погоню. В дальнейшей главе – последний ночной полет поэта и его подруги.

Глава эта сначала должна была, по-видимому, называться «Полет Воланда» (ср. упомянутые ранее наброски конца романа 1931 года). Но написано одно только слово «Полет» (слева на листе, что заставляет предположить, что дальше должно было быть написано по крайней мере еще одно слово), затем зачеркнуто, далее новое заглавие: «Ночь». Сбоку, справа от слова «Глава», приписано в скобках: «последняя» – и исправлено: «предпоследняя». Все шестеро летят над океаном, над разными городами мира; над ними летят низко по просьбе поэта («– Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел», с. 68); короткая остановка в одном из городов, где невидимые путники наблюдают нарядную толпу у ресторана, и наконец перед ними – тот самый неземной ландшафт, где поэт видит своего героя Пилата за каменным столом, несущего бремя вечного наказания за участие в убийстве и за трусость. Преображенный во время полета Азазелло говорит: «– Нет 〈порока〉 греха горшего, чем трусость. Этот человек был храбр и, вот, испугался кесаря один раз в жизни, за что и поплатился» (с. 80). Эти слова пройдут далее через все редакции романа, произносимые разными героями, но с неизменной активностью авторского (и более того – автобиографического) отношения. Мотив прощения и отпущения грехов, приобретающий огромную разрешительную силу в конце печатного текста романа, является уже здесь.

«– Прощен! – прокричал над скалами Воланд, – прощен!

Он повернулся к поэту и сказал, усмехаясь:

– Сейчас он будет там, он хочет быть на балконе и к нему приведут Ешуа Ганоцри. Он исправит свою ошибку. Уверяю вас, что нигде в мире сейчас нет создания более счастливого, чем этот всадник. Такова ночь, мой милый мастер! Но теперь мы совершили все, что нужно было. Итак, в последний путь!» (с. 84–85).

Так все более ясно обозначивается включенность в художественную структуру романа мотивов, зародившихся с самых ранних известных нам литературных шагов писателя. «Я ушел, чтобы не видеть, как человека вешают, но страх ушел вместе со мной в трясущихся ногах», – рассказывал герой «Красной короны», и этот мотив однажды испытанного страха, навсегда обременяющего причастностью к убийству, возникнет затем многократно, соединяясь с мотивом желанного сна, в котором переиначивается прошлое, герой успевает помешать убийству, мертвый является живым, и совершается искупление. Так, в первой редакции пьесы «Дни Турбиных» («Белая гвардия») допрос дезертира и убийство еврея разворачиваются перед глазами Алексея – в его сне. В крике проснувшегося: «Скорей! Скорей! Надо помочь. Вот он, может быть, еще жив…» – стремление героя заново пережить события прошлого и изменить их ход, освободиться от соучастия в кровавой расправе, – стремление, которым так или иначе наделены все главные герои Булгакова. И в повести «Тайному Другу» герой видит во сне убийство и кричит «заплакав: – Не смей, каналья!», а в «Беге» Крапилин обвиняет Хлудова наяву, но, однако ж, с многозначительной авторской ремаркой – «заносясь в гибельные выси»: «Храбер ты только женщин вешать да слесарей!» – и, очнувшись, «говорит жалобно», что «был в забытьи».

В 1934 году в работе над романом ранние этические и художественные задачи получают новые аспекты; мотив невозможности земного искупления чего бы то ни было все усиливается, и все отчетливее предстает перед героями единственная их надежда – на прощение, милосердное отпущение. «Ночь» – предпоследняя глава – такая ночь, когда в ирреальной действительности «исправляются» роковые, непоправимые ошибки, порожденные мгновенной трусостью или слабостью.

Тетрадь «Окончание», начатая в середине июля, кончена была, как мы предполагаем, в октябре 1934 года заключительной главой «Последний путь». Это, собственно, только