— Он лоялен по отношению к своим принципам.

— Вот вы о чем. — Меня мутит от принципов, действительных или надуманных.

— Так или иначе, в свое время я все расскажу. А сегодня вечером вам будет прелюбопытно посетить стан врага.

— Мне трудно думать о Гарфилдах как о врагах. В конце концов, он мой преданный читатель.

— Не говоря уже о том, что он ваш соавтор.

Я вдруг оказался в затруднительном положении. Мне нравится Гарфилд, и мне не по душе его обманывать. Однако он мне лгал, вынудил меня дать Блейну время ответить на выдвинутые против него обвинения. И все же я чувствую себя неловко, когда обедаю в доме Гарфилда и он сообщает мне что-то доверительное… но ведь я ему не доверяю. Хватит сентиментальничать. Я среди хищников. Это Африка.

Мы с Эммой опоздали к обеду; нас задержала тропическая гроза, внезапно разразившаяся над городом в час заката. Громы и молнии, порывы ветра и ливень превратили немощеные улицы в вязкое болото; лошади спотыкались, кареты скользили, зонтики выворачивались.

Наконец наша карета остановилась на углу Тринадцатой улицы, и мы отважно ринулись в грозу, которая подхватила нас, как тряпичных кукол, швырнула к стене очаровательного красно-кирпичного дома Гарфилдов, похожего на все другие красно-кирпичные дома этого города. Порывом ветра нас внесло в чуть приоткрытую ухмыляющимся слугой парадную дверь.

Внутренность дома точно такая же, как и в других домах, которые мы посетили. Слева от вестибюля гостиная с неизменным пианино и выложенный изразцами камин. Справа — семейная гостиная, и дальше за ней — столовая.

Гости были в левой гостиной; ее единственная отличительная черта — пара китайских ваз, которые, как сказала Эмма, «восхитительны»; Лукреция Гарфилд была явно польщена, что ее вкус одобрен Эммой, признанным авторитетом в области всех видов того, что я теперь тоже обозначаю словом стил.

Собралась уже дюжина гостей, среди них в. нушающая мне благоговейный ужас мадам Гарсиа, которая принялась флиртовать со мной самым пугающим образом, оглушая французскими словами с тяжелым акцентом, при этом выставляя напоказ нечто необьятное, не вмещающееся в пурпурные муслиновые шатры, едва удерживаемые хрупким каркасом из китового уса, и потому воспринятое мной как вдвое большее количество грудей, чем полагается нормальной женщине.

Описывая ее откровенные заигрывания, я вдруг подумал, что за все время, проведенное в Вашингтоне, у меня не было ни единого любовного приключения. Пуританин Нордхофф мне тут не помощник. И действительно, когда я осведомился разок-другой, он обратил мои слова в шутку. Видимо, он считает меня слишком старым для подобных развлечений. Официант в баре «Уилларда» предложил как-то сводить меня в заведения на Девятой улице, но я в тот день не был расположен. С тех пор мой гипотетический чичероне куда-то исчез. Достопримечательностью города являются мулатки— «ярко-желтые» девицы, и, должен признаться, раз или два я встречал на улице поистине восхитительных полукровок, которые видятся в томительных грезах даже во время слушаний в конгрессе. Ах, если бы Джейми Беннет оказался здесь и поруководил своим старым дядющкой!

Гарфилд представил меня гостям. В десятый раз я встретился с обходительным Хорейшо Кингом, устроителем литературных вечеров, на которых блистает Гарфилд. Пока мне удалось избежать этих парнасских развлечений, однако…

— Скоро, мистер Скайлер, вы окажете нам честь. Я в этом не сомневаюсь.

Мадам Гарсиа обожгла меня взглядом своих черных глаз.

— Я приведу его, мистер Кинг! Он вполне разделяет нашу страсть к Искусству и Жизни с большой буквы!

Взрывные звуки, которыми она произнесла слово «страсть», швырнули меня в объятия барона Якоби; он взял мои руки в свои и воскликнул:

— Подумать только, мистер Скайлер, скоро я буду звать вас «папочка»!

Лукреция Гарфилд сочла эту шутку безвкусной. Однако мы с Эммой остались довольны. Нечего и говорить: заметку Фэй прочитали все.

Эмма сохраняет невозмутимое спокойствие.

— Вот уж не мечтала, что месть миссис Фэйет Снед окажется столь очаровательной и лестной для меня, — сказала она барону.

Я оставил Эмму на попечение Якоби и подошел к английскому посланнику сэру Эдварду Торнтону и его супруге, парочке, какие в изрядных количествах плодит британское министерство иностранных дел. Был также и Зах Чендлер; когда мы пожимали друг другу руки, Гарфилда позвали встретить новых гостей, тоже застигнутых грозой, которая по-прежнему завывала и гремела за стенами дома.

— Сэр, как вам понравился сегодняшний ответ Блейна?

— Увы, не слышал. Мне в это время удаляли зуб. — Я поднес к губам платок, который сегодня постоянно сжимаю в руке. — Ответ? — Анестезирующий газ затормозил мои реакции; весь этот грозовой день и вечер всплывают, точно сон, в моей памяти. — Вы хотите сказать, что он отвечал мне?

— О сэр, не будьте так скромны. Вы вызвали настоящее смятение. — Чендлер улыбнулся; у него крупное серое лицо, изборожденное морщинами, с акульим ртом и безжизненными глазами. Вот уж не скажу, что министр внутренних дел мне симпатичен.

— По крайней мере наши друзья Белнэпы хоть на время исчезли с первых газетных полос.

Чендлер кивнул.

— Небольшое, но все же утешение. Мы это ценим.

— Импичмент продолжается?

— Поскольку демократы контролируют палату представителей, импичмента не избежать. Конечно, все это незаконно. Как можно отстранить от должности и предать суду члена кабинета, который уже не является членом кабинета?

Я ничего не добавил к этому тонкому конституционному спору, поскольку с очередным порывом ветра и раскатом грома в комнату, подобно дьяволу, ворвался Джеймс Г. Блейн и замер в дверях. Гарфилд мгновенно заключил его в свои специфические объятия; потянув Блейна куда-то вбок, он совершенно закрыл собою миссис Блейн.

Раздались аплодисменты; аплодировали все, кроме иностранцев — и меня. Великий человек медленно шествовал по гостиной, торжествующе улыбаясь, принимая поздравления, пока не подошел ко мне; тогда улыбка его стала веселой и заговорщической.

— Мистер Скайлер, теперь вы знаете, что сегодня утром я говорил исключительно для вас. Да, сэр, я обращался прямо к вам. В тот момент, когда я увидел вас на галерее для прессы, я сказал себе: если мне не удастся убедить Скайлера, который сидит там и скептически смотрит на меня, то мне лучше бросить политику и вернуться в Кеннебек. Поэтому… — он сделал драматическую паузу, — каков будет ваш приговор? Откройте мне всю правду, какой бы страшной она ни была!

— Страшная правда, сэр, состоит в том, что я был не на галерее, а у дантиста.

— Так это были не вы? — Пойманный на своей великолепной лжи, Блейн отреагировал не менее великолепно: — Значит, я от всей души обращался к вашему двойнику, поддельному Чарлзу Скермерхорну Скайлеру!