Они распахнулись внутрь со ржавым скрежетом, словно их долгое время не открывали, и я, толкая мотоцикл, двинулся к свету по заросшей сорняками дорожке. Среди деревьев и кустов, чьи искусственные формы, как и лохматая тисовая изгородь, были гораздо причудливее, чем в тот день, когда они вышли из-под руки садовника, показался нечеткий силуэт большого господского дома.

Туман превратился в унылую морось. Почти вслепую я нашел темную дверь на некотором расстоянии от окна – единственного источника света. Я постучал трижды и наконец услышал в ответ глухое и медленное шарканье. Дверь открывали постепенно – то ли с опаской, то ли с неохотой, – и передо мной предстал старик с горящей свечой в руке. Его пальцы дрожали от болезни или дряхлости, а за его спиной по сумрачному коридору метались чудовищные тени, будто касаясь его морщинистого лица взмахами зловещих нетопырьих крыльев.

– Что вам угодно, сэр? – спросил он.

Голос дрожал и звучал неуверенно, но отнюдь не грубо и не выказывал подозрительности и негостеприимства, которых я ожидал. Однако я уловил в нем некоторую нерешительность и сомнение, и пока старик выслушивал рассказ об обстоятельствах, приведших меня к этой одинокой двери, я видел, что он изучает меня с дотошностью, противоречащей первому впечатлению крайнего старческого слабоумия.

– Я сразу понял, что вы не из этих мест, – заметил он, когда я закончил. – Но позволите ли спросить, как вас зовут, сэр?

– Я Генри Челдейн.

– Не сын ли мистера Артура Челдейна?

Озадаченный, я подтвердил наше родство.

– Вы похожи на отца, сэр. Мистер Челдейн и сэр Джон Тремот были большими друзьями до отъезда вашего отца в Канаду. Заходите, сэр. Это Тремот-холл. Сэр Джон уже давно не имеет обыкновения принимать гостей, но я скажу ему, что вы приехали, и он, возможно, пожелает вас видеть.

Встревоженный и не совсем приятно удивленный таким открытием, я проследовал за ним в забитый книгами кабинет, обстановка которого свидетельствовала о роскоши и запущенности. Там старик зажег антикварного вида масляную лампу с пыльным раскрашенным абажуром и оставил меня в компании еще более пыльных томов и мебели.

В странном смущении, как будто я куда-то вторгся, я ждал при тусклом свете лампы, вспоминая подробности дикой, пугающей, полузабытой истории – однажды в детстве я подслушал, как отец кому-то ее рассказывал.

Леди Агата Тремот, жена сэра Джона, в первый год их брака стала страдать каталептическими припадками. Третий припадок, очевидно, привел к смерти, поскольку она не ожила через некоторое время, как бывало раньше, и проявила известные признаки трупного окоченения. Тело леди Агаты было помещено в семейную усыпальницу, вырытую в холме за господским домом, сказочно древнюю и обширную. На следующий день после погребения сэр Джон, терзаемый странным неотвязным сомнением в верности врачебного вердикта, вернулся в усыпальницу и сразу услышал дикий крик и узрел сидящую в гробу леди Агату. Крышка с выдранными гвоздями лежала на каменном полу – казалось невозможным, что ее сумела столкнуть хрупкая женщина. Однако другого убедительного объяснения не было, хотя сама леди Агата не могла пролить свет на обстоятельства своего странного воскрешения.

Оглушенная, почти в бреду и в состоянии полного ужаса, что было легко объяснимо, она бессвязно рассказала о пережитом. Похоже, она не помнила, как пыталась высвободиться из гроба. Главным образом ее беспокоило воспоминание о бледном, уродливом, нечеловеческом лице, которое она увидела во мраке, очнувшись от долгого, подобного смерти сна. От вида этого лица, склонившегося над ней, лежащей в открытом гробу, она и закричала так ужасно. Существо исчезло до появления сэра Джона, скрывшись в глубине усыпальницы, и у леди Агаты осталось лишь смутное представление о том, как оно выглядело. Она полагала, что оно было большое и белое и бегало, как зверь, на четырех ногах, хотя конечности были наполовину человеческие.

Разумеется, к ее рассказу отнеслись как к разновидности сна, порождению бреда, вызванного шоком от пережитого, который стер всю память об истинном ужасе. Но воспоминание о страшном лице и фигуре преследовало ее постоянно и было отчетливо сопряжено со сводящим с ума страхом. Она не оправилась от своей болезни, была надломлена и душевно, и физически, а девять месяцев спустя умерла, родив первенца.

Ее смерть была милосердным исходом, так как ребенок оказался отвратительным чудовищем из тех, что иногда рождаются в человеческих семьях. В чем именно состояло уродство, неизвестно, но от прислуги, доктора и медсестер, которые его видели, исходили противоречивые и ужасные слухи. Некоторые слуги, только взглянув на чудище, покинули Тремот-холл и отказались возвращаться.

После смерти леди Агаты сэр Джон удалился от общества, и о его делах, как и о судьбе кошмарного младенца, не было известно почти ничего. Говорили, однако, что ребенка держат в запертой комнате с железными решетками на окнах, куда не заходит никто, кроме самого сэра Джона. Трагедия омрачила всю его жизнь, он превратился в отшельника и жил один с парой верных слуг, не мешая поместью приходить в упадок и запустение.

Впустивший меня старик, подумал я, – несомненно, один из оставшихся слуг. Я все еще вспоминал страшную легенду, пытаясь воскресить в памяти некоторые почти позабытые подробности, и тут раздались шаги, медленные и неуверенные. Я решил, что это вернулся слуга.

Однако я ошибся, ибо вошедший был не кто иной, как сам сэр Джон Тремот. Высокая, слегка сутулая фигура и лицо, покрытое морщинами так, словно его разъела кислота, были отмечены достоинством, которое, казалось, торжествовало над разрушениями, причиненными смертной скорбью и болезнью. Почему-то (хотя можно было вычислить его возраст) я ждал, что он окажется стариком, но он едва ли перевалил за границу средних лет. Трупная бледность и слабая, неверная походка объяснялись каким-то смертельным недугом.

Он обратился ко мне чрезвычайно вежливо и даже учтиво. Но голос выдавал человека, для которого человеческое общение и обычаи давно стали бессмысленной формальностью.

– Харпер сказал, что вы сын моего старого школьного друга Артура Челдейна, – сказал он. – Прошу вас, не пренебрегайте тем скудным гостеприимством, которое я в силах вам оказать. Я много лет не принимал гостей, и, боюсь, вы найдете поместье унылым, мрачным и решите, что я равнодушный хозяин. Тем не менее вы должны остаться хотя бы на ночь. Харпер ушел готовить нам с вами ужин.

– Вы очень добры, – отвечал я. – Однако я боюсь, что помешаю вам. Если…

– Вовсе нет, – твердо возразил он. – Вы должны остаться у меня в гостях. До ближайшей гостиницы многие мили, а туман превращается в проливной дождь. На самом деле я рад принять вас. За ужином вы расскажете мне