договорено, туман превратился в ровный нескончаемый ливень, и зажечь костер стало невозможно. Церемонию пришлось отложить. Я обещал Харперу, что останусь в Тремот-холле, пока все не закончится. Вот как вышло, что я провел вторую ночь под одной крышей с гнусными гибельными тайнами.

В положенный час стемнело. В последний раз съездив в деревню за сэндвичами, заменившими нам с Харпером ужин, я вернулся в одинокий дом. Харпер встретил меня на лестнице, ведущей на второй этаж к комнате покойника. Он был возбужден, точно с ним произошло что-то пугающее.

– Не могли бы вы составить мне компанию этой ночью, мистер Челдейн? – сказал он. – Я прошу вас разделить со мной малоприятную и, возможно, даже опасную обязанность. Но уверен – сэр Джон был бы вам благодарен. Если у вас есть оружие, будет лучше, если вы возьмете его с собой.

Отказать в такой просьбе невозможно, и я тут же согласился. Оружия у меня не было, и Харпер настоял на том, чтобы снабдить меня древним револьвером, таким же, как у него самого.

– Послушайте, Харпер, – прямо спросил я, пока мы шли по коридору в покои сэра Джона. – Чего вы боитесь?

Он заметно дернулся, услышав вопрос. Отвечать ему явно не хотелось. Но, поколебавшись, он, судя по всему, понял, что здесь необходима откровенность.

– Твари в зарешеченной комнате, – объяснил он. – Вы, должно быть, слышали ее, сэр. Мы с сэром Джоном ходили за ней все эти двадцать восемь лет и всегда боялись, что она вырвется. С ней не было особых хлопот… главное – хорошо кормить. Но в последние три ночи она принялась скрести толстую дубовую стену комнаты сэра Джона, чего раньше никогда не делала. Сэр Джон считал, она знала, что он умирает, и хотела добраться до его тела, мечтая о другой пище, кроме той, что мы ей давали. Потому мы и должны бдительно его стеречь, мистер Челдейн. Я молю Бога, чтобы стена выдержала, но тварь все скребет и скребет, словно демон, и мне не нравится, что звук стал гулким, будто дерево истончилось.

Придя в смятение оттого, что мое самое ужасающее подозрение подтвердилось, я не смог придумать никакого ответа – любые слова были бы бесполезны. Открытое признание Харпера облекло подразумеваемую угрозу темной плотью, придало ей силы, сделало опаснее. Как охотно я отказался бы от обещания… Но это, разумеется, было невозможно.

Когда мы проходили мимо зарешеченной комнаты, до моих ушей донеслось зверское, дьявольское царапанье, громче и яростнее прежнего. Мне стал более чем понятен безымянный страх, заставивший старика просить меня составить ему компанию. Звук был невыразимо тревожный и действовал на нервы своим угрюмым зловещим постоянством, намекающим на сатанинский голод. Когда мы вошли в покои мертвеца, скрежет стал еще откровеннее, обогатившись жуткими, рвущими душу обертонами.

Весь этот долгий траурный день я воздерживался от посещения этой комнаты, поскольку лишен болезненного любопытства, принуждающего многих глазеть на мертвецов. Посему в тот миг я увидел своего хозяина во второй и последний раз. Полностью одетый и готовый к кремации, он лежал на холодной белой кровати с раздернутым тяжелым гобеленовым пологом. Комнату освещали несколько высоких восковых свечей, стоявших на столике в причудливых бронзовых канделябрах, позеленевших от времени, но их свет был лишь неверным мертвенным мерцанием посреди огромного тоскливого пространства и смертных теней.

Словно против воли, я бросил взгляд на лицо покойника и поспешно отвел глаза. Я ожидал увидеть мраморную бледность и окоченение, но не был готов к тому, что в этом лице предательски проступят чудовищное отвращение, нечеловеческий страх и ужас, которые на протяжении многих адских лет, должно быть, разъедали его сердце и которые он скрывал при жизни от глаз посторонних с почти сверхчеловеческим самообладанием. Открытие было невыносимо болезненным, и взглянуть на покойного второй раз я не смог. Казалось даже, что он не мертв, что он все еще с мучительным вниманием прислушивается к жутким звукам, которые, скорее всего, и вызвали последний приступ его болезни.

В комнате стояли несколько стульев, сделанных, как и кровать, вероятно, веке в семнадцатом. Мы с Харпером уселись возле столика, между смертным одром и обшитой черными деревянными панелями стеной, за которой неустанно скреблось неведомое существо. В полном молчании, со взведенными револьверами в руках, мы заступили на мрачную вахту.

Мы сидели, ждали, и я с отвращением, но неотступно представлял себе неназванное чудовище. В моем воображении проносились, хаотически гоняясь друг за другом, бесформенные или недооформленные образы этого замогильного кошмара. Скверного рода любопытство, обычно мне несвойственное, подталкивало меня задать вопрос Харперу, но я так и не решился. Старик, со своей стороны, не спешил делиться никакими сведениями, но смотрел в стену блестящими от страха глазами, не отводя взгляда, хотя голова его старчески тряслась.

Невозможно передать неестественное напряжение и зловещую тревогу последующих часов, наполненных худшими ожиданиями. Дерево, судя по всему, было очень толстым, твердым и выстояло бы под напором любого нормального существа, вооруженного лишь когтями и зубами, но, несмотря на эти убедительные доводы, я каждую минуту ждал, что стена обрушится. Царапанье не утихало, в моем взбудораженном воображении становясь с каждым мгновением громче и ближе. Через определенные промежутки мне слышалось тихое, нетерпеливое, как будто бы собачье подвывание, какое могло бы издавать голодное животное, роющее ход, чтобы добраться до добычи.

Ни один из нас не произнес вслух, что нам следует делать в случае, если чудовище достигнет своей цели, но между нами, кажется, было молчаливое согласие. Однако с суеверием, на которое я не считал себя способным, я уже гадал, достаточно ли неведомое оно похоже на человека – уязвимо ли оно для простых револьверных пуль. До какой степени оно сохраняет черты своего неведомого мифического родителя? Я старался убедить себя, что подобные вопросы и гадания попросту абсурдны, но они тянули меня к себе снова и снова, будто некая запретная бездна.

Ночь текла, словно темный, медлительный ручей, высокие погребальные свечи прогорели – до покрытых патиной гнезд оставалось не более дюйма. Лишь это обстоятельство наводило на мысль, что время идет, – мне казалось, я тону в черной вечности, недвижно погружаясь в толщу ползучих и клокочущих слепых ужасов. Я настолько привык к царапанью, раздававшемуся уже очень долго, что решил, будто его нарастающая громкость и гулкость мне попросту мерещатся. Вот как вышло, что конец нашего бдения наступил неожиданно.

Оцепенело уставившись в стену и прислушиваясь, я внезапно различил резкий треск и увидел, что с панели свисает узкая отломившаяся щепа. Затем, не успел я опомниться или прийти в чувство, большой