– Тебе незачем оглядываться в прошлое, – сказала его жена.

– Я помню, как-то раз после обеда, – сказал Шарпантье, – в каком же это было году? Восемьдесят восьмом или восемьдесят девятом? Дюплесси заглянул в кафе, и я пригласил его на ужин. А он ответил, в казначействе дел по горло, но мы могли бы условиться о дате, когда нынешний кризис минует.

– И что? – спросила Луиза.

Шарпантье покачал головой и усмехнулся:

– До сих пор не миновал.

Спустя два дня погода испортилась. Посерело, похолодало, пошли дожди. От сквозняков дымили камины. Гости из Парижа прибывали без остановки. Торопливые представления: депутат такой-то, гражданин такой-то от Коммуны. Они запирались с Дантоном, разговоры были короткими, но домашние слышали раздраженные голоса. Гости неизменно заявляли, что им непременно нужно вернуться в Париж и на ночь они не останутся. Была в них какая-то угрюмая нерешительность, притворная бравада, которая казалась Анжелике предвестием беды.

Ей пришлось задать зятю вопросы, которые напрашивались сами собой. Некоторое время он сидел в молчании, мощные плечи поникли, на лице застыла печать.

– Они хотят, – промолвил он наконец, – чтобы я вернулся и принял удар на себя. Тем самым… как сказать, у них есть планы склонить Конвент на мою сторону, и, кроме того, Вестерманн прислал мне письмо. Помните моего друга, генерала Вестерманна?

– Военный переворот. – Ее смуглое старое лицо сморщилось. – Жорж, кто пострадает? Кто на сей раз?

– В этом все дело. В этом-то все и дело. Если нельзя исправить положение без кровопролития, пусть этим займется кто-нибудь другой. Таковы мои чувства. Я больше не хочу убийств у моей двери и на моей совести. Я больше не верю ни во что, ради чего стоило бы рисковать человеческой жизнью. Разве это трудно понять?

Анжелика покачала головой.

– А вот мои друзья в Париже этого не понимают. Они решили, что мной владеют странные сомнения, что это каприз, лень, паралич воли. Но правда в том, что я прошел этот путь до конца.

– Господь простит тебя, Жорж, – прошептала Анжелика. – Я знаю, в твоей душе нет веры, но я каждый день молюсь за тебя и Камиля.

– За что вы молитесь? – Он поднял глаза. – За наш политический успех?

– Нет, я прошу Господа проявить к тебе милосердие.

– Понимаю. Но я еще не готов предстать перед Его судом. Обращаясь к Всевышнему, можете добавить в ваши молитвы Робеспьера. Хотя уверен, они беседуют чаще, чем мы думаем.

Середина дня, еще одна карета, скрипя и громыхая, въезжает в лужи двора, хлещет дождь. Наверху расшумелись дети. Анжелика в тревоге: ее зять сидит и беседует с мокрой собакой у его ног.

Луиза протирает подоконник, чтобы высунуться наружу.

– О нет, – выдыхает она и покидает комнату, одернув юбку презрительным движением, доведенным до совершенства.

Потоки воды струятся с дорожного плаща мясника Лежандра: океаны, фонтаны и каналы.

– Вы когда-нибудь такое видели? – спрашивает он. – Шесть шагов, а я уже утонул.

– Не внушайте мне ложных надежд, – отвечает промокшая фигура позади.

Лежандр оборачивается, охрипший и раскрасневшийся, желая подбодрить спутника:

– Зато вы похожи на мокрую крысу.

Анжелика тянется вверх, чтобы обхватить ладонями лицо Камиля, прижаться щекой к промокшим черным кудрям. Она шепчет что-то неразборчивое по-итальянски, вдыхая запах мокрой шерсти.

– Я не знаю, что ему сказать, – шепчет он в ответ в некотором страхе.

Она опускает руки ему на плечи и внезапно с поразительной яркостью видит косые солнечные лучи на мраморных столиках, слышит гул голосов и звяканье чашек, ощущает ароматы свежесваренного кофе и реки, слабый запах пудреных волос. Обнявшись, легонько покачиваясь и не сводя друг с друга глаз, пронзенные и пригвожденные ужасом, они стоят, по небу несутся свинцовые тучи, а туманный угрюмый ливень окутывает их, словно саван.

Лежандр тяжело опустился в кресло:

– Поймите, мы с Камилем не отправились бы в долгое и утомительное путешествие без серьезной причины. В любом случае я выскажу то, ради чего приехал. Я человек необразованный…

– И не надоест ему это повторять, – заметил Камиль. – Воображает, будто еще способен кого-то этим удивить.

– В этом деле вам придется взглянуть правде в лицо, а не притворяться, будто речь идет о римских императорах.

– Так не тяните, – сказал Дантон. – Могу себе представить, на что было похоже ваше путешествие.

– Робеспьер хочет вашей крови.

Дантон стоял напротив камина, сцепив пальцы за спиной. Он ухмыльнулся.

Камиль передал ему бумагу.

– Это список от четвертого жерминаля, – сказал он. – Всего тринадцать казней. Вожаки кордельеров, друг Эро Проли, парочка банкиров и, разумеется, Папаша Дюшен. Перед ним должны бы были шествовать его печи; они бы превратили это действо в своего рода карнавал. Он был не в лучшей форме, визжал от страха.

– Осмелюсь заметить, и вы бы визжали на его месте, – сказал Лежандр.

– Непременно визжал бы, – холодно заметил Камиль. – Однако я еще не собираюсь расставаться с головой.

– Они вместе ужинали, – с нажимом сказал Лежандр.

– Вы ужинали с Робеспьером?

Камиль кивнул.

– Отлично, – сказал Дантон. – Сомневаюсь, что я мог бы есть в его присутствии. Меня бы стошнило.

– Кстати, – заметил Камиль, – вы знаете, что Шабо пытался отравиться? По крайней мере, мы так думаем.

– У него в камере была склянка от аптекарей Шарра и Дюшателя, – сказал Лежандр. – Там было написано: «Не для внутреннего потребления». Он ее и выпил.

– Шабо выпьет что угодно, – сказал Камиль.

– Он выжил? Даже с этим не справился.

– Послушайте, – сказал Лежандр, – вы не можете позволить себе стоять тут и хихикать. Не можете позволить себе тянуть время. Сен-Жюст наседает на Робеспьера с утра до ночи.

– Что он намерен мне предъявить?

– Все и ничего. От поддержки герцога Орлеанского до попытки спасти Бриссо и королеву.

– Ничего нового, – сказал Дантон. – И что вы посоветуете?

– На прошлой неделе я сказал бы, вставайте и деритесь. Но теперь я скажу: спасайте свою шкуру. Удирайте, пока есть возможность.

– Камиль?

Камиль с несчастным видом поднял глаза:

– Мы встретились как друзья. Он был очень мил. Сказать по правде, он выпил лишнего. С ним такое случается, когда он пытается заглушить внутренние голоса, если это не прозвучит слишком странно. Я спросил его: почему вы не говорите о Дантоне? Он коснулся рукой лба и ответил, потому что он sub judice[28]. – Он отвернулся. – Вы могли бы уехать за границу.