– За границу? Нет. Я уже уезжал в Англию в девяносто первом, а вы стояли и бранили меня в саду в Фонтене. – Он покачал головой. – Здесь мой народ. И здесь я останусь. Нельзя унести родину на подошвах сапог.

Ветер завывал и грохотал в дымоходах, собачий лай несся от фермы к ферме.

– Вы разговаривали с потомками, – пробормотал Камиль. – Кажется, вы и сейчас с ними разговариваете.

Дождь сменился серой проникающей моросью, которая пропитывала дома и поля.

На парижских улицах качаются зажженные фонари, свет пробивается сквозь воду, рассеянный, смазанный. Сен-Жюст сидит у чадящего камина при жидком свете. Спартанец он или нет? А спартанцы не приемлют домашний уют. Он начинает свой доклад, свой список обвинений. Если бы Робеспьер увидел сейчас его доклад, то разорвал бы в клочки, но пройдет несколько дней, и доклад ему пригодится.

Иногда Сен-Жюст перестает писать и украдкой оглядывается через плечо. Он чувствует, как кто-то вошел в комнату за его спиной, но, когда решается повернуть голову, комната пуста. Это моя судьба, думает он, зарождается в тенях, что отбрасывают предметы. Это ангел-хранитель из моего детства. Это Камиль Демулен заглядывает мне через плечо и смеется над моими грамматическими ошибками. На мгновение он перестает писать. У живых не бывает призраков. Он берет себя в руки и склоняется над столом.

Скрипит перо. Странные символы рассекают бумагу. У него очень мелкий почерк. На странице помещается много слов.

Кур-дю-Коммерс, тридцать первое марта, или десятое жерминаля.

– Марат? – Темный узел придвинулся, совсем немного. – Простите. – Дантон поднес руку к голове. – Кажется, я сморозил глупость.

Он сел в кресло, не в силах отвести глаз от человеческого ошметка, именуемого гражданкой Альбертиной. На ней были траурные одежды, какие-то платки и шали, не имеющие отношения ни к одной эпохе или стилю в истории. Она говорила с заграничным акцентом, но акцентом той страны, что не найти на картах.

– Отчасти ты прав. – Альбертина подняла скелетообразную руку и сунула под шаль, где должно биться сердце. – Я ношу моего брата здесь. Теперь мы стали неразлучны.

На несколько секунд он утратил дар речи.

– Чему обязан? – вымолвил он наконец.

– Мы не приходим по обязанности. – Сухой голос: кость терлась о кость. На миг она замолчала, словно прислушивалась. – Нанеси удар прямо сейчас.

– При всем уважении…

– Он сейчас в Конвенте. Робеспьер.

– Довольно меня преследовать. – Он вскочил и на ощупь прошелся по комнате. Суеверный страх охватил его от собственных слов. – Я не хочу его крови на своих руках.

– Либо твоя, либо его. Ты должен пойти в Конвент, Дантон. Должен увидеть, как патриоты ходят и разговаривают. Должен оценить его настрой и подготовиться к сражению.

– Хорошо, я пойду. Если тебя это успокоит. Но я думаю, ты ошибаешься, гражданка, ни Робеспьер, никто другой из комитета не осмелится против меня выступить.

– Говоришь, не осмелится? – Насмешка. Альбертина приблизилась, вскинула желтое губастое лицо. – Ты ведь меня знаешь? – спросила она. – Скажи, гражданин, мы когда-нибудь ошибались?

Улица Оноре.

– Вы впустую тратите мое время, – сказал Робеспьер. – Я сообщил вам о своих намерениях до заседания Конвента. Бумаги на Эро и Фабра у прокурора. Можете выписать ордера на арест депутатов Филиппо и Лакруа. Но это все.

Голос Сен-Жюста сотряс маленькую комнату. Его кулак обрушился на стол.

– Оставите Дантона на свободе, и завтра сами окажетесь за решеткой! Не пройдет и недели, как ваша голова слетит с плеч.

– В этом нет нужды. Успокойтесь. Я знаю Дантона. Он всегда был осторожным человеком, который привык взвешивать ситуацию. Он не станет действовать необдуманно, если его не вынудить. Дантон должен знать, что мы собираем доказательства. Не сомневаюсь, он станет все отрицать.

– Вот именно, отрицать силами армии – вот что у него на уме! Послушайте, спросите Филиппа Леба. Пригласите Полицейский комитет. Пригласите любого патриота из якобинского клуба, и они повторят мои слова. – Нежную кожу Сен-Жюста залила краска, черные глаза сверкали. Любуется собой, с отвращением подумал Робеспьер. – Дантон изменник, убийца, он никогда в жизни не шел на компромиссы. Если мы не решимся сейчас, он не пощадит никого.

– Вы сами себе противоречите. Сначала вы заявляете, что он никогда не был республиканцем, поддерживал всех контрреволюционеров от Лафайета до Бриссо. А теперь говорите, что он никогда не шел на компромиссы.

– Не придирайтесь. Вы на самом деле считаете, что в республике место Дантона на свободе?

Робеспьер опустил глаза, размышляя. Он понимал природу республики, о которой толковал Сен-Жюст. Это была не республика от Пиренеев до Рейна, но республика духа. Не город из плоти и камней, но цитадель добродетели, вотчина справедливости.

– Я не уверен. Я не могу решиться. – Его собственное лицо оценивающе смотрело на него со стены. Он обернулся. – Филипп?

Филипп Леба стоял в дверях между маленькой комнатой и большой гостиной Дюпле.

– Думаю, это поможет вам решиться, – сказал он.

– Что-то от Вадье? – скептически предположил Робеспьер. – Из Полицейского комитета?

– Нет, от Бабетты.

– Бабетты? Она здесь? Я вас не понимаю.

– Не хотите зайти? Это не займет много времени.

Робеспьер медлил.

– Бога ради, – страстно воскликнул Леба, – вы спрашивали, достоин ли Дантон жить. Сен-Жюст, не хотите послушать?

– Хорошо, – промолвил Робеспьер, – но в следующий раз я предпочел бы не устраивать подобных дискуссий в доме.

В гостиной собралось семейство Дюпле в полном составе. Робеспьер огляделся. В комнате повисло напряжение, его кожа покрылась мурашками.

– Что стряслось? – спросил он мягко. – Я не понимаю.

Ему никто не ответил. Бабетта в одиночестве сидела у большого стола, словно на экзамене. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Знай я, что ты здесь, давно прекратил бы этот глупый спор. Итак?

И снова ему никто не ответил. Не зная, что делать дальше, он подвинул кресло и сел напротив Бабетты. Она протянула ему свою мягкую маленькую ручку. Бабетта была на пятом или шестом месяце, кругленькая, оживленная, похорошевшая. Она была всего на несколько месяцев старше малолетней жены Дантона, и он не мог смотреть на нее без дрожи.

Морис сидел на табурете у камина, склонив голову, словно узнал что-то унизительное. Он откашлялся и поднял глаза.

– Вы были нам сыном, – промолвил он.

– Довольно, – промолвил Робеспьер, улыбнулся и сжал руку Бабетты. – Это начинает напоминать третий акт какой-то дурной пьесы.