с красными бархатными бантами выстроились вдоль стен колоннады и главного коридора Восточного крыла, а дубы и магнолии в Розовом саду были усыпаны огнями. Официальная рождественская елка Белого дома — величественная пихта, доставленная на конной повозке, — занимала большую часть Голубой комнаты, но почти все общественные места в резиденции были украшены не менее впечатляющими деревьями. В течение трех дней армия добровольцев, организованная Социальным управлением, украшала елки, холлы и Большое фойе ослепительным множеством украшений, а кондитеры Белого дома готовили сложную пряничную копию резиденции с мебелью, занавесками и — во время моего президентства — миниатюрной версией Бо.

В сезон праздников мы устраивали вечеринки практически каждый день днем и вечером в течение трех с половиной недель подряд. Это были большие, праздничные мероприятия, на которых одновременно присутствовало от трех до четырехсот гостей, которые смеялись, ели бараньи отбивные и крабовые пирожки, пили гоголь-моголь и вино, а члены оркестра морской пехоты США, одетые в красные мундиры, играли все праздничные стандарты. Для нас с Мишель дневные вечеринки были простыми — мы просто заходили на несколько минут, чтобы пожелать всем удачи из-за веревочной линии. Но вечерние мероприятия требовали от нас расположиться в зале дипломатических приемов на два часа или больше, позируя для фотографий почти с каждым гостем. Мишель не возражала против этого на вечеринках, которые мы устраивали для семей сотрудников Секретной службы и персонала резиденции, несмотря на то, что долгое стояние на каблуках сказалось на ее ногах. Однако ее праздничное настроение падало, когда дело доходило до чествования членов Конгресса и представителей политических СМИ. Возможно, это было потому, что они требовали больше внимания ("Хватит вести светские беседы!" — шептала она мне в перерывах между мероприятиями); или потому, что некоторые из тех же людей, которые регулярно появлялись на телевидении с призывами насадить голову ее мужа на колышек, как-то нагло обнимали ее и улыбались в камеру, как будто они были ее лучшими школьными друзьями.

Вернувшись в Западное крыло, большая часть энергии моей команды за несколько недель до Рождества была направлена на продвижение двух самых противоречивых законопроектов, оставшихся в моем списке: "Не спрашивай, не говори" (DADT) и Акт DREAM. Наряду с абортами, оружием и практически всем, что связано с расой, вопросы прав ЛГБТК и иммиграции занимали центральное место в культурных войнах Америки на протяжении десятилетий, отчасти потому, что они поднимали самый главный вопрос нашей демократии — а именно, кого мы считаем настоящим членом американской семьи, заслуживающим тех же прав, уважения и заботы, которые мы ожидаем для себя? Я верил в широкое определение этой семьи — в нее входили как геи, так и натуралы, а также семьи иммигрантов, которые пустили здесь корни и вырастили детей, даже если они не входили через парадную дверь. Как я мог верить в обратное, когда некоторые из тех же аргументов в пользу их исключения так часто использовались для исключения тех, кто был похож на меня?

Это не значит, что я отвергал тех, кто придерживался других взглядов на права ЛГБТК и иммигрантов, как бессердечных фанатиков. Во-первых, у меня было достаточно самосознания или, по крайней мере, достаточно хорошей памяти, чтобы понять, что мое собственное отношение к геям, лесбиянкам и трансгендерам не всегда было особенно просвещенным. Я вырос в 1970-х годах, когда жизнь ЛГБТК была гораздо менее заметна для тех, кто не принадлежал к сообществу, так что сестра Тота (и одна из моих любимых родственниц), тетя Арлин, чувствовала себя обязанной представлять своего двадцатилетнего партнера как "моего близкого друга Мардж", когда приезжала к нам на Гавайи.

И как многие мальчики-подростки в те годы, мы с друзьями иногда бросали друг другу такие слова, как "педик" или "гей", в качестве случайных оскорблений — попыток укрепить свою мужественность и скрыть свою неуверенность. Но когда я поступил в колледж и подружился со студентами и преподавателями, которые были открытыми геями, я понял, какой открытой дискриминации и ненависти они подвергались, а также одиночество и неуверенность в себе, которые навязывала им доминирующая культура. Мне стало стыдно за свое прошлое поведение — и я научился поступать лучше.

Что касается иммиграции, то в юности я мало задумывался над этим вопросом, не ограничиваясь туманной мифологией острова Эллис и статуи Свободы, передаваемой через популярную культуру. Прогресс в моем мышлении произошел позже, когда моя организаторская работа в Чикаго познакомила меня с преимущественно мексиканскими общинами Пилсена и Литл-Виллиджа — районами, где привычные категории коренных американцев, натурализованных граждан, обладателей грин-карты и недокументированных иммигрантов практически растворились, поскольку многие, если не большинство, семей включали всех четверых. Со временем люди поделились со мной тем, каково это — скрывать свое происхождение, постоянно боясь, что жизнь, над которой ты так упорно трудился, может в один миг перевернуться. Они рассказывали о том, как изнурительно и дорого приходится иметь дело с зачастую бессердечной или произвольной иммиграционной системой, о чувстве беспомощности, которое возникает, когда приходится работать на работодателей, которые, пользуясь вашим иммиграционным статусом, платят вам минимальную зарплату. Дружба и истории, которые я услышал в тех районах Чикаго, а также от представителей ЛГБТК во время учебы в колледже и в начале моей карьеры, открыли мое сердце для человеческих аспектов проблем, о которых я раньше думал в основном в абстрактных терминах.

Для меня ситуация с "Не спрашивай, не говори" была простой: Я считал политику, которая не позволяла ЛГБТК открыто служить в армии, оскорбительной для американских идеалов и разрушительной для вооруженных сил. DADT стала результатом неудачного компромисса между Биллом Клинтоном, который проводил предвыборную кампанию за отмену прямого запрета на службу ЛГБТК в армии, и его Объединенным комитетом начальников штабов, который настаивал на том, что такое изменение повредит моральному духу и удержанию личного состава. С момента вступления в силу в 1994 году DADT мало что сделал для защиты или достоинства кого-либо, и, фактически, привел к увольнению более тринадцати тысяч военнослужащих исключительно по причине их сексуальной ориентации. Те, кто остался, были вынуждены скрывать, кем они являются и кого любят, не имея возможности спокойно вывешивать семейные фотографии на рабочих местах или посещать общественные мероприятия на базе вместе со своими партнерами. Как первый афроамериканский главнокомандующий, я чувствовал особую ответственность за прекращение этой политики, помня, что чернокожие в армии традиционно сталкивались с институциональными предрассудками и не допускались к руководящим должностям, и в течение десятилетий были вынуждены служить в сегрегированных подразделениях — с этой политикой Гарри Трумэн окончательно покончил своим указом в