в течение четырёх лет я изучал японскую классику у Ирины Львовны Иоффе, а современную японскую литературу у Владимира Сергеевича Гривнина. Оба стояли у истоков российского японоведения, а Ирина Львовна, любимая ученица Конрада, стала фактически создателем и воспитателем всей современной школы московского классического японоведения. У неё учились Людмила Ермакова, Татьяна Делюсина, Татьяна Редько-Добровольская, Галина Дуткина, Григорий Чхартишвили и многие другие. Меня же связывали с Ириной Львовной особые отношения ученика и учителя. Она была моим научным руководителем все годы в университете и далее, при написании диссертации. Я часто бывал у неё дома. Мы вместе работали над переводом таких памятников, как «Повесть о доме Тайра» и «Непрошеная повесть». Ирина Львовна завещала мне свою обширную японоведческую библиотеку, которой я пользуюсь и поныне.

Позже, в Институте Востоковедения я много лет работал бок о бок с другой замечательной ученицей Конрада, переводчицей «Манъёсю» Анной Евгеньевной Глускиной. С Верой Николаевной Марковой тоже был лично знаком, хотя и не очень близко. Эту преемственность поколений и связанную с ней ответственность я всегда подсознательно ощущал и сознательно стремился оправдать ожидания учителей. А с учителями моему поколению повезло: Иван Васильевич Головнин, Владимир Георгиевич Рябкин, Леон Абрамович Стрижак, Владимир Александрович Янушевский, Николай Георгиевич Паюсов… Несмотря на все условности «идеологического вуза»учили нас хорошо. А главное – создавали стимул к учению, к саморазвитию.

Многие японисты сетуют, что эта связь поколений сейчас нарушена. Едва ли не большинство выпускников находит работу без японского, а если с японским – то в тех или иных коммерческих структурах. Преподавать остаются единицы, и чаще всего – язык, а не специальные предметы. Как вам видится ситуация с нынешней отечественной японистикой?

Объективно говоря, классическое японоведение (в отличие от прикладного, рассчитанного на обслуживание экономики) пребывает в упадке, как и все классические гуманитарные науки. Реально действующих маститых специалистов по японской литературе и культуре в университетах прискорбно мало. Но если смотреть более конкретно, мы увидим весьма широкий спектр учебных курсов и научных разработок, например, в РГГУ, в МГИМО, в том же ИВРАНЕ, в СПГУ, ДФУ, в Новосибирском университете и в некоторых других. И новые специалисты появляются неплохие. Просто все сейчас стремятся заработать на хлеб насущный, и у большинства, за исключением избранных мэтров почтенного возраста, уже не хватает ни сил, ни времени на публикацию серьёзных книг. Однако количество в известном смысле, по-моему, компенсирует некоторое снижение показателей качества. Растёт число японоведческих кафедр, количество студентов, количество преподавателей. Ряды серьёзных учёных и переводчиков тоже постепенно растут, но значительно медленнее. Если сложится благоприятная экономическая конъюнктура, наладится и это. А недостаток глубины и масштаба – это сейчас, увы, всемирный тренд в высшем образовании.

Вы 26 лет проработали в японских университетах. Какова ситуация с гуманитаристикой там? С одной стороны, недостатка в финансировании нет, с другой – это мировой тренд, что не имеющие прикладного приложения науки испытывают сложности…

Действительно, мне довелось работать в двух наиболее репрезентативных гуманитарных университетах очень высокого рейтинга – Токийском университете иностранных языков (крупнейшем государственном вузе) и Международном университете Акита(первое место в категории вузов «общественная корпорация»). В первом занятия были организованы по старой, традиционной системе, во втором – на основе множества инноваций, разработанных в нашей «лаборатории» при Министерстве образования и науки в рамках системы LiberalArtsEducation. Я сам участвовал в подготовке нового каррикюлума и имел возможность провести тщательное сравнение.

Это долгий разговор, но вкратце ситуация такова. В японской школе гуманитарное обучение поставлено очень и очень плохо. Такие предметы, как география и обществоведение, просто отсутствуют, а всемирная история и даже история Японии представлены только как элективные в старших классах. Нет и предмета «Отечественная литература» – только «Родная речь» (Кокуго). Поскольку религия отделена от государства, то ни о каких религиях в школьной программе даже не упоминается. Госэкзамены позволяют без всего этого обойтись. Но в вузе молодым людям, не отличающим Австралию от Антарктиды и Будду от Иисуса Христа, становится трудновато. Суть реформ в высшем образовании сводится к глобализации сознания молодёжи – что было довольно успешно осуществлено в начале нового тысячелетия. Однако цену за эту реформацию пришлось заплатить высокую, поскольку современная японская культура, вопреки распространённому мнению, оказалась почти полностью отсечённой от своих исторических корней.

Я четверть века работал, образно говоря, над тем, как соединить эти две распавшиеся части в сознании японских студентов, изменить их утилитарно-информационный подход к жизни и вернуть им интерес к вечным проблемам человечества. Собственно, интерес у многих есть, но удовлетворить его в условиях типичного японского университета трудно. О Европе, Америке и Австралии, где мне тоже доводилось читать лекции, говорить сейчас не будем, хотя и там есть много проблем.

Основной камень преткновения – узость профильных сегментов самих японских преподавателей: ведь они тоже принадлежат к послевоенному поколению, духовно выхолощенному школьными реформами по американскому образцу. И эти преподаватели разительно отличаются от своих предшественников, которых я ещё застал, от интеллектуалов высокой пробы со знанием многих языков и широкой эрудицией. Большинство нынешних сэнсэев знают свой предмет в пределах собственной диссертации, к которой и привязывают курсы с громкими названиями типа «История Японии», «Политика США в Юго-Восточной Азии» или «Социология Российского общества». Это «образованцы», которые не знают почти ничего о других странах, народах и культурах. Да и о своей культуре тоже, если она для них не является профильной дисциплиной. Хотя встречаются, конечно, исключения.

Среди моих курсов по сравнительной культурологии и литературоведению важнейшим был, наверное, курс японской литературы. Он пользовался популярностью как у иностранных стажеров, так и у японских студентов. Группы были смешанные, человек по тридцать, а преподавание велось комбинированно – на английском и японском, с учётом специфики контингента. Так вот, уровень знания японской классики, как правило, у иностранцев-японистов был значительно выше, чем у японцев.

Сейчас в Момбусё, Министерстве образования и науки, стали осознавать пагубность такого курса на утилизацию знаний. Собственно, наш экспериментальный международный университет свободных искусств, в котором более половины преподавателей – иностранцы со всех концов планеты, и был создан, чтобы направить высшее образование в новое русло, вернуть в него духовность и соединить чисто утилитарные потребности глобализации с исконными культурными ценностями. Мы ввели множество широких кросс-дисциплинарных курсов, обязательное изучение самых разнообразных предметов, обязательную годичную стажировку за рубежом и многое другое. За эти тринадцать лет наш опыт в той или иной степени подхватили и внедрили десятки вузов по всей Японии. К сожалению, школьное образование при этом практически не меняется, так что все ещё приходится компенсировать огромные пробелы в фоновых знаниях. Но структурные реформы в масштабе страны только начинаются, и в основе их