Я вижу детей и внутри взрослых и апеллирую к ним. Конечно, я ребяческая мама. Это мой интеллектуальный и прекрасно самоорганизованный сын воспитывает меня: «Мамочка, ты, наверное, уже никогда не вырастешь… но это ничего». И дело даже не только в том, что я люблю шутить и дурачиться, комфортно чувствую себя в роли клоунессы. И не только в том, что даже не пытаюсь скрывать своих чувств (бесполезно – разнесет), но думаю о том, какие эти чувства (ранить кого-то – абсолютное табу). Вот в чем детское: я подсознательно надеюсь на отзывчивость других, я вхожу к другим с горячей просьбой о понимании – да что там, любви. Это очень большая претензия – такое доверие, такое «двиганье собой в полный рост», готовность полностью быть, да. Это мы возвращаемся к трате. Я не рассчитываю сил, не могу умериться и замаскироваться. Не знаю, детское ли это или близнечное, но это очень сильно действует на детей – да и на взрослых тоже. Это не оставляет им шансов быть прохладными ко мне и к тому, что я делаю: им остается или горячо принять меня, или отвергнуть, чудовищно раздражиться (такое тоже иногда происходит). Меня интересуют только подлинники. И все мои ученики не понимают, сколько мне лет. Было забавно, когда предполагали, что 25. Если сила и бывает во мне, то как в проводящем канале – ты же видишь, сама по себе я довольно хрупкое, дохлое существо.

И вот еще что детское: я хочу, чтобы люди чувствовали себя буквально как братья и сестры, и действую соответственно. Срываю маски и перехожу границы. Гоню полную отсебятину и езжу на собственноручно построенных велосипедах. И если люблю – то люблю. Потому что, будучи слабой, не могу жить в отчужденном мире. Вот такой детсад.

Дети боятся теней под кроватью, но не боятся смерти (потому что детскость и смерть взаимоисключающи?). А ты? И что ждешь там, за жизнью?

Я боялась батарейных ребер под подоконником, скрытых шторами, – в тусклом свете дворового фонаря они казались мне чертями. Меня успокаивала флегматичная сестра. Темноты вообще боялась класса до десятого. Маньяков с пистолетами в университетские годы уже не боялась (встреча с одним из них была). А когда на первом курсе ходила и бегала по краю крыши 22-этажного общежития (и даже по нависающему над какой-то крышной будкой узкому «рельсу», как говорят однокурсники, – я помню только свой кураж), совсем не верила, что могу упасть.

На вопрос о смерти отвечу тебе моей детской, 6-тилетней теорией. Однажды летом мама, накормив мороженым, призналась нам с сестрой, что тот дедушка (папа папы), к которому они с отцом ездили, оставляя нас на семью друзей, на самом деле не болел, а умер, и это были похороны. Я не могла нормально спать, наверное, месяц – мне нужно было понять, приготовиться, увидеть, что за смертью. По ночам я мысленно и последовательно убирала разные свои органы и части тела: вот нет ног, рук – исчезает движение, вот пропадает рот – я есть, но молчу, вот глаза, уши – я уже ничего не увижу и не услышу и т.п. Я доходила до представления о полном исчезновении всей телесной оболочки и всматривалась в бархатную черноту. Я бросала в это все силы. И однажды увидела неустранимое. Это была мерцающая точка во тьме, минимально малая (вероятно, прообразом ее послужила микроскопическая лампочка, которую я видела на приборе в кабинете физиолечения): она то вспыхивала, то гасла. Я поняла, что это сознание (сознание/память – наверное, в шесть лет я говорила себе «ум»). Я отважно и честно старалась устранить и ее. Но она (под моими детскими веками) неустранимо была/не была, мерцая. И я поняла: никаких новых впечатлений, новых событий в человеческом смысле после смерти уже не будет (если бы! рай или особенно ад – это все-таки драматургия). Но все, что я испытаю за жизнь, я смогу перебирать, обдумывать – главное, помнить, и тогда оно останется со мной. Стало понятно, что как можно ярче нужно быть сейчас, пока я с руками-ногами-глазами. Только поняв это, я успокоилась, и восстановился сон.

Ты знаешь, в каком-то смысле это представление еще не потеряло своей актуальности (ха-ха).

В качестве фрагмента ли перегноя, элементарной ли частицы, ростка ли нового дерева или клетки в теле нового существа (птицы?) – как-то потом я все-таки буду со всем этим прекрасным и яростным миром, ведь я его люблю. Не важно, в каком виде, но я буду с ним. В «Откровенности деревьев» (текст «Превращения») есть и прямо об этом:

…я грызу стылый листпревращаясь в прожилку и терпкую горечья готова короткую жизньпровести на холодном ветрув этом кротком осеннеммежлиственном разговорепрошептать«не печальтесь я скоро умру»а потом я смешаюсь с землейи в подземные водывместе с братьями-сестрами попадумы сольемся в лесные ручьио великое круговращенье природымы частицыобщие и ничьиэскалатор-рекаты неси меня сразу в открытое морея хочу ощутить все на светеуже не боясьпотерять себятолько б держать в ослепительном мирес темнотой и деревьямиоблаками и птицамии породами горнымии животными гордымии любимыми и беззащитными лицамисвязь

Постепенное убирание-избавление от частей тела (тело без органов Арто!) до полного саморастворения – настоящая религиозная практика, поэтапность, как в «Лествице» Иоанна Лествичника. А закрытый (ранее? И сейчас, как Обнинск?) город, в котором ты живешь, тоже вымирает? Каков он, его люди, жизнь в Протвине?

В Протвино. Аборигены его не склоняют. Маленький город (население сейчас около 30 тыс.) не вымирает, а становится обычным – в меру пьющим – и по инерции еще довольно интеллигентным провинциальным населенным пунктом – в последней зоне Московской области, на границе с Калужской. Секретные производства превратились в колбасные цеха или конторы по производству самопальной косметики… Все, кто может (в основном мужчины), ездят работать в Москву. Есть и не уехавшие в ЦЕРН или Америку физики, работающие за смешные деньги в местном ИФВЭ. «Запуски» ускорителя проходят редко – раз-два в году. Я знаю об этом через «третьи руки». Здесь прекрасный воздух, сосны (эх, как мало я гуляю!) – состоятельные москвичи покупают пожилым родителям квартиры в Протвино.

Город, конечно, потерял свой блеск (здесь было много иностранных ученых, в Доме ученых играли редкий джаз, в местный ДК привозили фильмы Тарковского и др., которые еще не шли в Москве; в 6 классе мы ходили с сестрой на Агузарову в желтых ботинках). Но у здешних взрослых еще осталось желание развивать своих детей, у меня полный карт-бланш, чтобы придумать для них что-нибудь экстремально необычное.

Что касается моей собственной жизни, то это, как я шучу, «бумажная архитектура». Она здесь